Реубени, князь Иудейский

Моника подбадривала его.

— Разве ты никогда не лазил по деревьям?

Он со вздохом ответил:

— Нет.

— Так попробуй.

Но он отказался. Ему было очень страшно, он сумел перенести все опасности в пути, не испугался ландскнехтов, вырвал у них окровавленного петуха, не позволил, чтобы Герзона хоронил священник, сумел устроить погребение в чужой деревне, а теперь его пугало пространство, ничем не заполненное пространство.

Он подошел к окну. Голова у него закружилась, руки и ноги отказались служить. Голова у него была смелая, а тело не повиновалось.

До сих пор Моника не придавала значения его боязливости, только теперь она заметила, в каком скверном положении они очутились. Она расплакалась.

— Ты можешь слезть одна, — сказал Давид, — меня оставь здесь.

Но она не соглашалась. Стояла, пылая от возбуждения и стыда.

Провали ужасные четверть часа.

Давид попытался еще раз подойти к окну, затем оставил это. Никогда он еще не чувствовал себя таким беспомощным. Он сел и сидел неподвижно, словно отдав себя на волю судьбы.

Между тем на улицах, расположенных в более высоких частях деревни и выходивших на площадь, собралось много народу. Люди благодушно поглядывали, как спасались на лодках застигнутые наводнением.

Вскоре общее внимание было обращено на окно, за которым выжидали Моника и Давид, последние пленники воды.

Вдруг с одной улицы отплыла лодочка. Она была уже широких грузовых лодок, которые разъезжали по площади, обратившейся в озеро.

— Нас спасают! — воскликнула Моника.

Лодка, действительно, остановилась у дверей заезжего дома, которые наполовину были затоплены. Затем въехала в комнату нижнего этажа. Смелому гребцу пришлось сильно нагнуться и втянуть весла, так как иначе они бы сломались. Держась руками за стену, он осторожно продвигал свою лодку до внутренней лестницы. Слышно было, как лодка стукнулась о ступени.

Давид и Моника спустились по лестнице к самой лодке.

Они вошли в нее и узнали гребца. Это был ландскнехт Ганс Зиндельфингер.

Немало времени ушло, пока он вывез их из темной комнаты. Лодка легко могла опрокинуться. Сидевшие в ней не говорили ни слова. Но Давид почти не заметил, в какой опасности они находились, не сознавал, сколько отважного и смелого было в том зрелище, которое они являли собою, выезжая из двора заезжего дома. Отвага была на стороне их спасителя, он же представлял собою смешную фигуру.

Но он сознавал в это время только одно: что потерял навсегда Монику.

Правда, сначала могло казаться, что это не так.

Они сидели втроем в кабачке на склоне горы. Моника нежно целовала его в глаза и губы. На ландскнехта она даже не глядела и только наспех поблагодарила его. Она говорила только с Давидом, обвиняла себя, что чуть не явилась виновницей его смерти.

— Я знаю, что ты храбрый, ты только не привык лазить, ты воспитан иначе, чем я. — Она закрыла глаза и вздрогнула. — Я представляю себе, что было бы, если бы ты упал с лестницы и разбился о лодку. Как я могла требовать этого от тебя. Я ужасно подлая.

— Куда вы теперь думаете направиться? — спрашивал Давид ландскнехта. Утешения Моники были для него мучительны.

— Я слыхал, что тевтонский орден набирает войска против Польши. Ну, а если я вздумаю остаться на службе у императора, то могу направиться в Геннегау в войска Шауенбургера. Для благочестивого ландскнехта работа всегда найдется, потому что мир никогда не успокоится. И жену прокормить можем! — добавил он, хватая Монику за руку.

Она высвободила ее и поцеловала Давида в лоб, но ему показалось, что при этом она кокетничает и нежничает с ним только для того, чтобы показать чужому, как она хорошо умеет целовать.

— А слыхали вы о новом ученом свободном государстве в Эрфурте? — продолжал он расспрашивать, не желая показать своего грустного настроения.

Ландскнехт не удостоил его ответом, лишь мотнул слегка головой. Он разговаривал только с Моникой. Внимание, которое Моника уделяла не ему, а Давиду, не возмещало в достаточной мере этого пренебрежения и не давало возможности Давиду принять участие в общем разговоре. Давид мрачно смотрел на залитую водой долину. Все было окрашено в серый и грязно-коричневый цвета. Солнца не было видно, шел дождь и дул холодный ветер. Деревья производили такое впечатление, словно их сейчас задушит кашеобразная жутко медлительная водяная масса. Рушились дома; Давиду это напоминало разрушение Иерусалима. И внезапно ему стало ясно, почему рассказ о нем помещен в том самом отделе Талмуда, где говорится о разводе и расхождении любящих. Гибель храма — в обоих случаях. Расставание с Моникой равносильно новому разрушению святыни.

— Супруг мой, — ласкалась она к нему, — как хорошо, что мы благополучно избавились от опасности.

Он сделал над собой усилие и сказал:

— Может быть, вы пойдете вместе с нами — ведь по крайней мере до Дрездена нам по дороге.

Моника решительно запротестовала.

— Ну, что ты затеял! У них совсем другие дела.