Ревизия командора Беринга

Загремели выстрелы. Паника охватила чукчей, когда поняли они ошибку, но было уже поздно. Плотен и безжалостен был казачий огонь. Падали настигнутые пулями чукчи, немногим удалось уйти к своим становищам.

Когда закончился бой, вся долина была усеяна трупами. И повсюду, то там, то здесь, полыхали на белом снегу пятна крови...

Шестаков тоже был мёртв. Он умер мгновенно. Даже улыбка не успела сбежать с губ, когда вонзилась в горло стрела. С этой вмерзшей в губы улыбкой и похоронили казаки своего атамана в ледяной чукотской земле.

Нелепая и страшная смерть... Но и раньше гибли землепроходцы, а движение отрядов не замедлялось. На место убитых вставали другие и вели отряды всё дальше на восток. Но это раньше, когда не Хабаровы, не Поярковы, не Стадухины, не Дежнёвы заставляли двигаться на восток казаков, а неудержимая, выплеснутая в это движение энергия народа... Ещё не взнуздана, не стреножена была эта энергия постановлениями и указами, регламентами и распоряжениями.

Теперь же упал сражённый стрелою Афанасий Федотович Шестаков, и никто не знал, что надобно делать дальше, куда идти. Через несколько дней, поспорив, разругавшиеся казаки небольшими отрядами разбрелись по Чукотке, грабя местные стойбища...

Так и не дождавшись Шестакова, повёл в Охотск «Восточного Гавриила» штурман Ганс. Сюда же вернулась и «Фортуна». Казаку Крупышеву, сменившему умершего племянника Шестакова, удалось, обойдя Камчатку, добраться до берегов Америки. Плававший на «Фортуне» геодезист Гвоздев составил подробные карты, но никто не знал, что теперь делать с ними...

Догнивали в Охотской гавани благополучно вернувшиеся из дальних странствий корабли. Штурман Ганс скоро спился и помер, отравившись камчатской водкой, которую научились гнать из сладкой травы, каттика, шестаковские казаки. Геодезист Гвоздев, вычертив карты своего — первого в России! — путешествия к берегам Америки, отослал их в Адмиралтейств-коллегию и ожидал ответа. Но Петербург молчал. Никто не требовал отчёта у Гвоздева, никто не ром пил, в какую экспедицию и с какой целью был снаряжен он.

«Шестаков со служивыми людьми от немирных чюкоч побит до смерти...» — доносил 26 апреля 1730 года капитан Дмитрий Павлуцкий.

Странно было читать эти донесения новому сибирскому губернатору Алексею Львовичу Плещееву.

Какой Шестаков? Кто такой драгунский капитан Дмитрий Павлуцкий? Чего он в Охотске делает?

Впрочем, не особенно и ломал себе голову Алексей Львович. Время такое наступало, что дознаваться тоже опасно стало. Лучше и не знать лишнего, особенно, что касаемо того, кто и где находится и но какой такой причине...

Получено было недавно указание — сама императрица подписала! — освободить из берёзовской ссылки светлейшего князя Меншикова с семейством и возвратить в Москву. А как освободишь, как воротишь, коли и сам Александр Данилович, и княжна Марья давно уже в мёрзлой берёзовской землице на вечном покое лежат?.. Уцелевших Меншиковых погрузили на сани и увезли незамедлительно. Губернатор Плещеев сообразил, что для кого-то большого Березовский острог освобождают, кому-то великому квартиру готовят...

8

Под утро князю Ивану сон приснился.

Покойного императора, друга своего закадычного, князь Иван увидел. В охотничьем шатре дело происходило.

   — Ты чего кусаешься, дурак?! — схватившись за ухо, гневно спросил император.

   — Ваше величество! — ответил князь Иван. — Я хотел показать вам, как должно быть больно тому человеку, которому отрубают голову.

   — А ты откуль ведаешь, что это больно? — спросил император. — Нешто тебе голову отрубят, когда на колесо положат?!

И тут же исчез шатёр и император исчез, на сырой земле лежал князь Иван. Руки и ноги растянуты в стороны и привязаны к вбитым в землю кольям. И только палач вверху ходит. Вот берёт в руки тяжёлое деревянное колесо с железной полосой по ободу, и не знает князь Иван, что это, но уже знает, что сейчас будут ему ломать руки и ноги, чтобы потом, просунув между спицами, положить его на колесо, укреплённое на высоком колу над его головой...

В ужасе дёрнулся князь Иван, но кто-то сжал крепкой рукою плечо, не давая двигаться. Открыл глаза князь.

Не на сырой земле лежал, а в постели, в своём доме. И не палач схватил за плечо, а незнакомый гвардейский офицер.

   — Что такое? — гневно спросил князь Иван. — Как смеешь? Кто такой?!

   — Гвардии капитан Воейков! — ответил офицер.

   — Кто пустил?! Пошёл вой!

   — Вставай, князь... — ответил офицер. — Не вводи в грех, а то солдат кликну.

Только теперь и вспомнил князь Иван Долгоруков, что не в Москве он, а в ссылке, в пензенском селе Никольском.

Скинул с постели ноги, сел.

   — Какая ещё надобность во мне? — спросил хмуро.

   — Велено, Иван Алексеевич, у тебя кавалерию и камергерский ключ отобрать... — сказал Воейков.

   — Велено, так бери... — равнодушно ответил князь Иван. — Всё равно здесь перед касимовцами с орденами да ключом ходить не буду. В сундуке лежат...

   — Не будешь, конечно... — сказал Воейков. — Тем паче, что самому тебе, князь, с семейством велено в Сибирь ехать.

   — Куды это?

   — В Берёзов...