Ревность

Я колебалась не из-за угрызений совести. Разумеется, вне зоны притяжения лестницы всякий раз с неиссякаемой уверенностью я давала себе слово больше не потакать своим порывам: моя бестактность ужасала меня саму; если бы Жак узнал, он был бы вправе сказать, что оскорблен моим вторжением в его интимную жизнь. Но эти мысли исходили от моего сверх-я, которое я подчинила себе, это было кредо, к которому я прибегала, прекрасно понимая в глубине души, что оно неверно. К тому же, я была достаточно проницательна, чтобы в свете моего собственного сексуального опыта представить себе поведение Жака, в этом месте моя совесть произносила программную речь («по какому праву ты упрекаешь Жака в том, что позволяешь себе самой?»), адресованную моему стереотипному «я» (изменнице и одновременно жертве измены). Этот стереотип фабрикуется в сознании наподобие того, как морализаторы сами придумывают грешников, которым затем и преподносят урок. Я ни разу еще так не запутывалась в схемах, которые наша культура навязывает нам в качестве естественных законов (речь идет о том, что мы выносим — зачастую в сильно упрощенном виде — из чтения романов или из самых низкопробных сплетен, являющихся формой вырождения литературы). Я делала это сознательно, как в примере с шофером такси. Бывало, что подобные фабулы коварно прокрадывались прямо в мое сознание. В действительности, я никогда не испытывала ни малейшего желания упрекнуть Жака за его сексуальное поведение. Если я испытывала горечь, то совсем по другим причинам, о которых расскажу позже. Я даже не опасалась, что Жак может сердиться на меня из-за моей вынужденной бестактности. Я вела себя абсолютно раскованно: не существовало таких высших принципов, на основании которых меня можно было бы осудить или запретить мне действовать.

Таким образом, я боялась не чувства вины, а только тех особых мук, которые могут причинить мне результаты расследования.

И тем не менее! Расследование результатов не принесло, а я не испытывала от этого никакого облегчения. Я не воспользовалась этим, чтобы успокоить себя. Оставшись ни с чем, я хотела лишь одного: начать свои поиски сначала.

В случае, когда ожидание оправдывалось, стоило мне найти нужное письмо, возникнуть новому женскому имени, как за этим следовала чудовищная физическая реакция: мое тело словно окатывала ледяная и обжигающая волна. Все те, кто прошел через такое же испытание — поиск доказательств, которые боишься найти, — знают, что когда заполняются все пробелы в ответах на неотвязно преследующие тебя вопросы, в организме мгновенно прекращается приток крови. Эти доказательства возникают не в результате поиска, они уже давно неосознанно, но основательно занимают наш ум, и когда они наконец появляются, то нас ошеломляет переход от фантазмов к реальности. Испытывая ужас и перед реальностью, и перед собственной проницательностью, мы гоним их от себя. Мы страдаем оттого, что должны признать предательство, страдаем от запредельных возможностей нашей интуиции. Разве в этом даре — угадывать невозможное — не кроется что-то сверхъестественное, разве неспособность помешать этому не усугубляет боль? В эти минуты я явно испытывала раздвоение личности. Поскольку я не могла признать, что уже давно постигла истину, которая морально уничтожает меня, я превращалась в зрителя. И прежде чем включался разум, мне казалось, что из меня вытекает вся кровь, и мой желудок, по моим ощущениям, тоже стремился опорожниться. Если у меня дрожали руки и ноги, то потому, что в них нарушалось кровообращение. Если я трогала свою руку или пальцы, мне казалось, что я трогаю то, что мне не принадлежит. Лучше было вырваться из оболочки этого тела, которое удерживало меня в невыносимой действительности. Несколько раз это ощущение было таким острым, что у меня подгибались колени. Если первые фотографии, найденные на письменном столе Жака, и первое чтение страницы его дневника вызвали лишь короткую и сдержанную реакцию, то впоследствии простая проверка моих логических домыслов, основанных на этом открытии, несколько раз чуть не закончилась обмороком.