Ревность

Она как вампир! — с ожесточением подумала Розамунда. — Живет ошибками чужих браков… высасывает из них живые соки и оставляет пустую, высохшую оболочку того, что прежде было теплыми отношениями. И при этом сама замуж не хочет!»

Или хочет? Хочет? Ей нужен Бэйзил?.. Джефри?..

Теперь главное — убраться с этой кошмарной вечеринки незамеченной. Розамунда, не поднимая глаз, протолкалась через гостиную, через холл, вышла на крыльцо, и тут ей показалось, что она слышит, как наверху плачет Эйлин.

Ерунда, конечно. Не могла она слышать. Даже если Эйлин и плакала. Слишком шумно вокруг. И все же она унесла воображаемый звук с собой, как охапку хвороста, чтобы подбросить в огонь собственной ненависти, когда окажется в благословенном одиночестве, в четырех стенах своего тихого дома.

Глава X

Как Розамунда и боялась, первая же поездка на машине Линди совершенно изменила привычный распорядок выходных дней. Поначалу Линди еще оправдывала свои настойчивые предложения отвезти их к матери Джефри тем, что ей, дескать, самой до зарезу нужно попасть именно в это место и именно в это воскресенье. Но постепенно вымышленные предлоги — если они были вымышленными — отошли в сторону и автопутешествия к матери Джефри стали в порядке вещей. А чуть погодя в порядке вещей стало, что Линди проводила с ними весь этот день, — миссис Филдинг воспылала к ней горячей любовью и неизменно уговаривала заглянуть в гости.

Так что примерно раз в две недели Розамунда, Джефри и Линди вместе уезжали на машине, вместе проводили день у миссис Филдинг и вместе возвращались вечером домой, точь-в-точь как если бы Линди была членом семьи — дочерью, сестрой или еще кем. Женой Джефри, например.

Осень шла своим чередом — неторопливая, золотая, с яркими, идущими на убыль днями. Привычка выезжать с Линди мало-помалу распространилась и на промежуточные воскресенья, те воскресенья, которые раньше они проводили раз и навсегда установившимся образом: поздно вставали, бесцельно слонялись по дому, по очереди читали друг другу интересные или забавные заметки из газет (по воскресеньям газеты приходят в неимоверном количестве, осилить каждую из них от начала до конца выше человеческих сил). День лениво клонился к вечеру, и газеты потихоньку расползались по всему дому, придавая ему удивительно уютный вид. Теперь все не так. Розамунду уже тошнило от этого бесконечного, безоблачного бабьего лета, или как там оно называется. Воскресенье за воскресеньем просыпаешься, за окном тихое туманное утро, но за туманом чувствуется намек на золотой свет, он растет, растет и в десять часов взрывается ослепительным блеском солнца.

И вместе с солнцем является Линди — помашет рукой из-за ограды, или заглянет в кухонное окошко, или просунет голову во входную дверь — и бодрым голосом кричит: «Что за чудесный денек! Не поехать ли нам куда-нибудь?» А вскоре это «Не поехать ли нам?» исчезло и вместо него появилось «Куда поедем?» — такими неизбежными и регулярными стали их прогулки. И начинался оживленный, голова к голове, военный совет над картой: куда ехать, на сколько времени, брать еду с собой или перекусить в пабе? Розамунда заставляла себя принимать участие в этих дискуссиях — а как же! ведь ее мнением непременно интересовались, но ни разу ей не удалось предложить что-нибудь хоть вполовину столь же увлекательное, как маршруты Линди. Воображения не хватало. Оно, ее воображение, пребывало в иных местах, далеко от жизнерадостных посулов утра, в мрачных краях, где небо навсегда затянули тучи и где бесконечно идет дождь, дождь, дождь.

На самом деле никаких дождей не было, всю долгую осень, — во всяком случае, так казалось Розамунде. Неделю за неделей они разъезжали по узким, залитым солнечными лучами дорогам; устраивали пикники на пожелтевшей, сухой и теплой траве; бархатным полднем собирали позднюю ежевику, И ни разу не пошел дождь.

Эйлин никогда с ними не ездила. Линди на первых же порах отмела саму эту идею, небрежно бросив: «Ей это неинтересно». Фудзи-горка между тем ездил, хотя ему тоже было неинтересно. Его всегда сажали на заднее сиденье, рядом с Розамундой, и велели быть хорошей собакой, что, надо думать в соответствии с буквой закона, он и делал. То есть больше не осмеливался рычать на Розамунду или бешено лаять при виде ее. Нет, он забивался в самый дальний угол кожаного сиденья и не спускал с нее круглых, выпуклых глаз, в которых читались неприязнь и подозрительность. Изредка и нехотя она пыталась завязать дружбу, но пес надменно отодвигался еще дальше в облюбованный угол, и его сопение едва заметно усиливалось. Никаких угроз, просто намек. Если же Розамунда неизвестно почему продолжала настаивать и предлагала ему оставшийся от пикника кусочек курицы или мяса, он его брал, секунд тридцать держал в зубах, а потом не спеша, демонстративно, все время глядя ей в лицо, осторожно выплевывал на сиденье.