Ревность

Я точно не дура. Но надо еще сообразить, что это за «я». Если в тот странный, пропащий день я бредила — себя не помнила — что угодно, — можно ли сказать, что это была настоящая я? Говорят ведь, что когда человеком руководит подсознание, то на передний план выходят первобытные инстинкты и страсти, с которыми в нормальном состоянии он успешно справляется?

А при каких условиях подсознание берет верх? Всякий скажет: самые идеальные условия — это когда месяцами подавляешь ревность; месяцами улыбаешься, скрывая черную ненависть в сердце; месяцами глотаешь горькие, обидные слова и через силу выдаешь дружелюбные речи… Да это практически история болезни!..

Несколько долгих мрачных минут поднимающий голову ужас боролся с тем, что Розамунде хотелось считать здравым смыслом. Одно за другим вырастали перед ней события последних месяцев — угольно-черные и четкие, как силуэты, на смутном фоне сознания. Минуты, когда она смертельно ненавидела Линди, — и заставляла себя весело и дружески болтать с ней. Минуты, когда в душе мечтала о гибели Линди, — и заставляла себя улыбаться… Все эти загнанные в подсознание чувства, эта ложь — могли они в конце концов вырваться?.. И в этом случае мог ли ее испуганный разум под тяжестью вины и страха вычеркнуть из памяти наивысший момент ее ненависти?

Всякий скажет, что мог, несомненно мог. Всякий скажет, что амнезия — последнее средство, к которому неизменно прибегает организм, когда чувство вины становится непереносимым.

Розамунда дорого бы дала за то, чтобы в эту самую минуту в дверь позвонила какая-нибудь из знакомых дурочек, Карлотта например. Или Нора — зашла бы, начала щебетать о торможении, о комплексе вины и тому подобном. Кто-нибудь такой, кто несколькими пылкими фразами в этом роде легко может убедить, что психология — полная ерунда.

Глава XX

Однако человек, в самом деле позвонивший в дверь около девяти вечера, оказался не психологом-любителем, с которым можно было в свое удовольствие потрепаться о скрытых влечениях. Совсем наоборот. Это был Волкер.

— Он наверху, делает уроки, — сразу сказала Розамунда, любезно избавляя гостя от утомительной необходимости открывать рот и спрашивать про Питера.

Волкер молча, бочком шмыгнул мимо нее и, будто перехитрил вражеского часового, рванул по лестнице в комнату Питера. Послышался голос сына — он удивился и обрадовался; дверь захлопнулась, и стало тихо.

Слишком тихо, смертельно тихо. И некуда — это в целом-то доме! — податься. Ни в гостиную, потому что там, словно обвинение, в воздухе висит горькое молчание мужа; ни в спальню, потому что спать еще рано; ни на кухню, потому что посуда вымыта и делать там нечего.

Гонимая тишиной, Розамунда принялась размышлять: а не сходить ли к соседям, в темный дом, где больше нет Линди? А может, он уже и не темный? Может, Эйлин вернулась? Она говорила, что вечером, сразу после работы, хочет зайти к какой-то престарелой родственнице — вдруг той что-нибудь известно про то, куда подевалась Линди. Но Эйлин могла и передумать. Или родственница могла уйти из дома, вообще уехать куда-нибудь. На худой конец — на самый худой, — в доме есть Фудзи-горка, который начнет сердито лаять, нарушая тяжелую тишину, будет требовать, чтобы его повели гулять. Все лучше, чем ничего.

Да, гораздо лучше. И здорово ободряет, потому как не может же убийца выгуливать собаку — брести себе потихоньку по заснеженным тропинкам… здороваться с соседями, останавливаться поболтать с одним, справляться о здоровье другого… обмениваться добродушными улыбками по поводу Фудзи-горки, которому непременно надо подтаскивать ее чуть не к каждому фонарю. И соседи поведут себя иначе, если она убийца. Они все поймут по ее лицу и, не отдавая себе отчета, что именно они видят… будут поспешно проходить мимо, буркнув что-нибудь в ответ на ее приветствия, постараются незаметно проскользнуть по другой стороне улицы, начнут перешептываться за ее спиной… Да, прогулка с Фудзи-горкой станет проверкой, она докажет, что все в порядке.

Рисуя себе эту воображаемую прогулку, которая должна была так легко и безошибочно доказать ее невиновность, Розамунда совершенно забыла, что вообще-то собиралась посмотреть, не вернулась ли Эйлин. Поэтому у нее едва не оборвалось сердце, когда, выйдя из ворот, она увидела свет в комнате Эйлин на втором этаже.

Ну и отлично. На это она с самого начала и рассчитывала. Теперь осталось только пройти по дорожке и позвонить в дверь.

Но ее почему-то трясло, и было жутко стыдно — как будто ее заставили напялить нелепый маскарадный костюм и пройтись в таком виде по улице. Растерянная, она стояла в темном саду, и ей казалось, что она здесь совсем чужая и нет у нее права идти по дорожке, звонить в дверь. Такое чувство бывает, когда вернешься куда-нибудь через много лет и гадаешь, узнают ли тебя…