Ревность

Пока я не испытала желание кричать, потому что всё, чего я хотела, это платье. Затем я пыталась их все примерить, и там не было примерочной, потому что, если бы я туда пошла, то исчезла бы, поэтому я переодевалась в конце ряда между стойками из одного платья в другое, и они все были дырявые. Большие, широкие, молью проеденные дыры, мои лифчик и кожа просматривались через них, и кто-то сказал:

— Вам придётся заплатить за это.

Стены магазина отступили, пятно красной краски исполосовало их и превратило в длинные кричащие лица. Я почувствовала гул колющих пальцев рук и ног, как то, когда ваши конечности настолько оцепенели, что вы не можете даже идти.

Я знаю это чувство. Оно приходит вместе со сном, который показывает мне вещи. «Истинное видение», — так это называла бабушка.

«Настоящие кошмары» — лучше подходит для них.

На мгновение я туманно подумала, что это, может быть, самый страшный кошмар: тот, где мама забирает меня из кроватки и относит вниз, говорит мне, что я её хорошая девочка, и прячет меня в чулане. Я боролась с пробуждением, но у сна были другие идеи. Он стоял у руля, не я. Я не могла побороть его.

* * *

Я лежала на кровати, уставившись в потолок. Это был обычный акустический потолок с золотыми искрами. Жидкие тени от дерева танцевали между искрами.

Мой сон был про маленькую девочку. Она была сонной и находилась в том состоянии, когда дети сосут большие пальцы, а их глаза смотрят, но не видят из-под отяжелевших век.

Мама волновалась в тот день, и вычищала всё вокруг. Она была напряжёна и нервничала. Я также была капризной, но она читала мне истории и укачивала в течение долгого времени, затем положила меня в постель и укрыла. Я слышала, как она ходила внизу по дому — обычный шум, когда она готовила ужин для папы: он работал долгие смены на базе и иногда приходил домой на сорок пять минут в середине ночи на перерыв — и почему-то скучала. Я услышала, как она уронила одну из моих игрушек. Она торопилась, пряча их. Я услышала её тихое проклятие, потому как она прятала в кладовую мой высокий стул.

Но я не задумывалась об этом. Вместо этого я сосала палец и смотрела на потолок.

Тук-тук-тук. Пауза. Тук-тук.

Кто-то находился возле входной двери. И не звонил в звонок. Это было странно.

Тишина. Сам воздух, казалось, слушал, прежде чем я услышала мамины шаги, быстрые и лёгкие. Она резко распахнула парадную дверь, и голоса поднимались по лестнице.

Женские голоса.

— Что ты здесь делаешь? — мама казалась... разозлённой. И немного удивлённой, как будто она не ожидала кого бы то ни было. Я почти видела, как она приподняла голову, голубые глаза стали холодными и расчётливыми. Контролеры бакалейного магазина или продавцы бледнели под тем взглядом, особенно, если они пытались сделать, что папа называл, «забавное дело».

«Твоя мама, — иногда говорил он, когда выпивал Джим Бим, и я могла уговорить его поговорить о прошлом, — она не терпела «незабавные дела».

— Я пришла навестить тебя. Какой очаровательный домик! — послышался звон смеха и шелест шёлковых юбок.

— Тебе здесь не рады, — голос мамы был резок и зол, как будто предупреждал о собственничестве. — Я оставила для тебя Главную Школу, всё Братство! Что ещё ты хочешь?

Притворный смех покинул голос другой женщины. Он спал, как маска, которой он являлся, и когда она снова заговорила, в её словах сочились злоба и боль:

— Где он?

Тон мамы превратился в холодный и деловой:

— Кто? Мой муж? Он человек, зачем он тебе нужен? Если ты подойдёшь к нему, я...

— Человек? Человеческий муж? Ты шутишь! Даже ты не пала бы так низко!

Между ними повисла напряжённая, потрескивающая тишина. Я могла понять по смыслу сказанного, что мама была разъярена. Она никогда не была злой; папа называл её нежной. Он говорил, что съест свою проклятую шляпу, если она когда-нибудь о ком-нибудь скажет плохое слово.

Для меня это было новым и странным. Мне это не нравилось. Я закрыла глаза и повернулась на другой бок, зарылась в подушку. В моей кроватке было тепло и безопасно, даже если ветер дул в стены дома с голодным шепчущим звуком.

— О, — внезапное понимание. Я слышала, как двигалась мама, как открылся ящик. — Потом он уехал. Он всегда говорил, что будет уезжать.

— Ты знаешь, где он, — прозвучало пронзительно и с обвинением. — Ты знаешь. Он убежал к тебе!

— Его здесь нет.

— Может, мне следует осмотреться и удостовериться в этом.

Ящик закрылся с ударом. Прозвучал тяжёлый металлический щелчок.

— Анна, — теперь предупредительный тон поменялся. Он прошёл через меня, как статическое электричество. — Убирайся. Из. Моего. Дома. Или я убью тебя.

— Не очень-то ты хорошая хозяйка, — но неужели в голосе другой женщины слышался страх? Скрытый, но, тем не менее, дрожащий и грубый. Конечно, если бы мамочка со мной разговаривала таким тоном, я бы заплакала. Я была рада, что она никогда так не говорила со мной. — Поклянись мной, что его здесь нет!

— Я не буду клясться тебе единственной проклятой вещью. Вон из моего дома! Или я пристрелю тебя, и Братству понадобиться новая стерва.