«Ревность» и другие истории

А как я поступил тогда, в пятницу вечером, в Скалистом краю, мне отлично запомнилось. Упершись ногами в «полочку» и придерживаясь правой рукой за скалу, я запустил левую руку в карман штанов. Я стоял, повернувшись к скале левым боком, ни кармана, ни руки снизу было не видно. Впрочем, там, внизу, горячо обсуждали солоистов-самоубийц и на меня внимания не обращали. Не вынимая тюбика из кармана, я открутил крышечку, надавил на тюбик и двумя пальцами поймал плюху жирного вязкого крема. Правой рукой я все еще придерживался за скалу, а левой дотянулся до уступа-«ключа», сделав вид, будто просто переступаю с ноги на ногу, и размазал по уступу крем. Со стороны крем был неотличим от белого мела, которым скалолазы испачкали уступ. Я вытер руку о штаны с внутренней стороны бедра, зная, что, если стоять, не расставляя ноги, пятен никто не заметит. А затем я быстро преодолел метры, отделявшие меня от вершины.

Когда я спустился вниз, обошел скалу и вернулся к Тревору и Моник, двое пожилых скалолазов уже ушли — я видел, как они шагали по тропинке через поле. С запада наползали тучи.

— Придурок, — прошипела Моник.

Она подхватила рюкзак и готова была уходить.

— Я тебя тоже люблю. — Я разулся. — Твоя очередь, Тревор.

Он недоверчиво уставился на меня.

В художественной литературе не последняя роль отводится взгляду. Этот прием позволяет писателю сделать повествование более красочным и порой достичь большей убедительности. Однако, как уже сказано, я не знаток жестов и мимики и настроение угадываю вовсе не лучше других, поэтому умозаключение я делаю, лишь опираясь на его поступки. Тревор знал. Тревор знал, что мне все известно. И решил таким образом понести наказание: бросить вызов смерти так же, как и я. Так он давал понять, что уважает меня и надеется на мое прощение.

— Оттого что ты заставишь его повторить твою тупую выходку, она менее тупой не станет! — шипела Моник.

На глаза ей навернулись слезы. Возможно, поэтому я и не вслушивался в ее слова, а смотрел на слезы и раздумывал, меня ли она оплакивает. Нас с ней? Или это слезы раскаяния, потому что их с Тревором нравственное падение перечеркивало все ценности, которые Моник, как ей казалось, защищала? Или она плакала, потому что готовилась пронзить меня ножом, а для этого требуется больше храбрости, чем они ожидали? Впрочем, вскоре я выкинул из головы эти мысли.

А когда Моник заметила, что я не слушаю ее, а смотрю на что-то у нее за спиной, она обернулась и увидела, как Тревор карабкается по скале. Она закричала. Вот только Тревор уже прошел точку, где можно передумать и вернуться. Мимо точки, где я мог передумать.

Нет, это все неправда. Я мог бы предупредить его. Убедить его пройти «ключ» иначе. Вполне мог бы. Думал ли я об этом? Не помню. Такие мысли у меня были, но когда они появились — в тот момент или позже? На какие уловки пошла моя память, чтобы если и не избавить меня от этого бремени, то по крайней мере найти смягчающие обстоятельства? И этого я тоже не знаю. А боль — какая была бы сильнее? Та, которую причинило бы мне осознание того, что Тревор поехал летом во Францию и, возможно, проживет всю оставшуюся жизнь с Моник, или та, что стала частью меня, потому что я потерял их обоих? И не на бо́льшие ли мучения обрекла бы меня Моник, согласись она связать судьбу со мной, вынуждая меня строить свое существование на лжи и тайнах, осознавать, что весь наш брак — это блеф, порождение не взаимной любви, а общей вины, и в фундаменте его лежит могильная плита того, кого Моник любила сильнее, чем меня?

Я мог бы предупредить его, но не стал.

Потому что тогда, да и сейчас тоже, выбрал бы Моник, пускай даже в придачу к ней пришлось согласиться на ложь, тайны и чувство вины. И если бы я тогда знал, что с ней у нас ничего не выйдет, то предпочел бы разбиться сам. Однако и этого не произошло. Мне надо было жить дальше. До сегодняшнего дня.

Остаток дня я плохо помню. То есть где-то эти воспоминания, разумеется, хранятся, но тот ящик я никогда не открываю.

Зато наше возвращение домой, в Оксфорд, мне запомнилось. Прошла ночь и еще полдня после того, как увезли тело Тревора, после того, как мы с Моник дали показания полицейским и попытались объяснить все растерянной матери Тревора, слушая, как рыдает рядом его отец.

Я сидел за рулем, Моник молчала, мы в тот момент ехали по М1 где-то между Ноттингемом и Лестером. Начался дождь, поэтому резко похолодало, я включил обогреватель и дворники и думал, что свидетельствующие против меня улики вот-вот смоет. И сидя в прогретом салоне машины, Моник вдруг сказала, что пахнет духами. Она повернулась ко мне и посмотрела мне на колени.

— У тебя штаны чем-то белым испачканы.

— Мел, — быстро бросил я, не сводя глаз с шоссе. Словно знал, что она заметит и потребует объяснений.

Остаток дороги мы ехали молча.

* * *

— Вы убили своего лучшего друга, — проговорил Франц Шмид. Он не обвинял и не удивлялся, просто делал вывод.

— Теперь ты знаешь обо мне то же, что и я о тебе, — сказал я.

Он поднял глаза. Чуть дохнув, ветер сдул у него со лба челку.