Революция и конституция в посткоммунистической России. Государство диктатуры люмпен-пролетариата

Устранить самодержавность можно, только ликвидировав объективные, а не субъективные причины ее существования в России. Надо понять и признать, что самодержавность накрепко привязана к унитарному устройству России и непосредственно вытекает из необходимости более или менее эффективно контролировать обширную территорию страны. Пока российское государство будет оставаться «плоским» (одноуровневым, унитарным), оно будет самодержавным, кто бы ни пришел к власти в стране. Чтобы вырваться из этого замкнутого круга, государство должно стать «объемным» (многоуровневым, составным). Такая задача решается только с помощью федерализма, истинный смысл и предназначение которого, к сожалению, остаются в России практически непонятыми.

Федерализм как принцип и как практика

Надо воздать должное «отцам-основателям» посткоммунистической российской конституции за то, что они как минимум отстояли федерализм как конституционный принцип. Это немало, учитывая, что сегодня, например, в обществе сложился латентный антифедералистский консенсус, объединяющий в некое тайное общество как действующую власть, так и «патриотическую», и даже отчасти «либеральную» оппозицию ей. Признавая (в лучшем случае) федерализм на словах, огромное количество людей считают его неким советским рудиментом вроде мавзолей Ленина на Красной площади в Москве — мол, хорошо было бы похоронить, но пока живы советские ветераны, лучше, не трогать. Связано это во многом с полным непониманием того, что же есть федерализм на самом деле: трудно найти конституционный институт, понимание которого в России было бы сопряжено с такими интеллектуальными извращениями и политическими заблуждениями.

Если посмотреть внимательно на палитру русских «федералистских перверсий», то в глаза бросаются «извращения», которые встречаются чаще других, — «федеративный формализм» и «федеративный национализм». В нервом случае под федерализмом понимается что-то сугубо внешнее, некая механическая организация органов государственной власти в центре и на местах, при которой существует разделение компетенции и двухпалатный парламент, одна из палат которого избирается по принципу равного представительства. Наличие или отсутствие федерализма определяется методом «галочки»: есть законодательное разделение компетенции или двухпалатный парламент — значит, есть и федерализм. Во втором случае (и это гораздо более запущенная патология) федерализм рассматривается как политический инструмент решения «национального вопроса». Здесь корни уходят в насквозь фальшивый сталинский метод государственного строительства, когда тот или иной этнос получал «атрибутивную государственность» в качестве психологической компенсации политической травмы, которую ему нанесла коммунистическая диктатура. Дело доходило до того, что государственность могли либо давать в качестве поощрения, либо отбирать в качестве наказания.

Действительный федерализм с этими советскими политическими сублиматами, конечно, не имеет ничего общего. Это философская и политическая концепция, корни которой уходят в глубинные пласты конституционного мышления, самым тесным образом связанная с концепцией «разделения властей». Федерализм, собственно, и есть еще одно разделение властей, еще одно его измерение наряду с уже привычным для русского уха разделением на законодательную, исполнительную и судебную власть. Политические основания федерализма, с моей точки зрения, четче всего выражены в американской конституционной системе, где он является одним из основополагающих конституционных принципов. В рамках этой системы федерализм — не просто метод выстраивания отношений между бюрократическими учреждениями, а важнейший инструмент функционирования политической свободы. Что важно для России, потребность в федерализме как в неком дополнительном измерении разделения властей возникает в первую очередь именно в крупных и сверхкрупных государствах, где первичного «центрального» разделения оказывается недостаточно.