Революция низких смыслов

Собственно футбол как лирический лейтмотив (имеющий то завиральные и страстные, то безумные и героически-ураганные мелодические оттенки) пронизывает весь роман как в виде эпиграфов к каждой главке, так и в виде томительной мечты героя посмотреть хоть какую-нибудь игру (во время странствий Выкрутасова по дорогам жизни телевидение показывает чемпионат мира по футболу, который герой никак не может посмотреть). Заметим, что никто из встречаемых Выкрутасову «персонажей» футбола категорически не любит, как и не понимает «странного» увлечения героя, — хотя его манифест готовы на полном серьезе рассматривать в связи с тайным политическим значением, использовать аллегорически и поэтически, и вообще катастрофически принимать не за то, что он есть. А он был действительным отражением уверенности (а скорее чутья) Выкрутасова, что с возрождения русского футбола начнется возрождаться и русская жизнь. Футбол в романе (с ходом развертывания романа-дороги по направлению к дому) становится символом нормального, здорового, ясного и реального. Он — альтернатива всем идеям граждан, «электиризованных восторгами» — электризованных сверх-умными, сверх-тонкими, сверх-оргиастическими идеями и ирреальными практиками. Автор романа говорит прямо: пока Выкрутасов находился в пространстве, где «носятся с идеями», он, собственно, тоже являлся поврежденным человеком, хотя и сохраняющим здравый смысл. А здравый смысл выражался в том, что он уходил оттуда и от тех, где можно было бы и с кем выгодно было бы остаться. Он ушел от шикарных бизнесменок и порченых интеллектуалок, от крутых разбойников-похитителей и дуры (по его оценке — несчастной дуры) секты Христа Абсолюта. В общем, от дедушки ушел, от бабушки ушел, от волка, от медведя… Но конец у нашей «сказки» другой. Колобок не даст себя съесть… Побывав мнимым вором, мнимым возлюбленным, мнимым казаком, мнимым героем чеченского плена, Выкрутасов, в конце концов, отказывается быть не собой (в ураганной, то есть несвоей, жизни герой все время меняет имена, или его принимают за кого-то другого, называя чужим именем), и только по дороге к дому, обретя состояние полной душевной трезвости, он встречает одного-единственного на весь роман мужика — «не коммуниста, не монархиста, не демократа, не сектанта, а нормального русского человека — грибы собирает и футболом интересуется».

Первый роман самого симптоматичного писателя современности (Вл. Сорокина) назывался «Норма», но в нем словно в свернутом виде была заложена вся та разнузданность экспериментальной грязи, что распространялась с величайшей скоростью целое десятилетие. «Русский ураган» Александра Сегеня — это ответ-удар, отстаивающий правильную (то есть самобытную) нашу норму. В его герое, избавившемся от мнимостей и миражей, и в его романе, восстанавливающем в правах народность, народный взгляд и народную оценку, все приходит в должный порядок. Вся эта «современность» в романе как взвихренная ураганом, все же сделана из глины. И многие собирают эти глиняные черепки, полагая, что копят богатство. Но то, что остается на века, требует и другого материала — равного граниту и мрамору.

Александр Сегень сказал, конечно же, о давно известном в нашей культуре — о том, что мы по-прежнему ответственны за сохранение в себе того чистого и веселящего источника, название которому народный дух. Но чрезвычайно важно, что это снова сказано сегодня (когда и «стыдно» говорить о народе, когда его будто бы и нет совсем). Как не менее важно, что сказано талантливо — в ясных художественных образах обнаружено реальное присутствие народного духа. Того самого, что тут же заставит нас вспомнить народный лубок, балаганные прибаутки, медвежьи потехи, ярмарочных дедов и панорамщиков. Вспомнить всех тех лучших русских людей, которые возвели «самобытность нашу в сознательные начала» (Н. П. Ильин): Аксаковых и Киреевских, Данилевского и Хомякова, Аполлона Григорьева и Николая Страхова, Островского и Говоруху-Отрока и многих-многих других.

О лубочных же картинках, народной культуре просто нельзя не вспомнить, читая Александра Сегеня, — он пользуется многими ее приемами (возможно и без всякой на то сознательной установки). Весь этот «веселый избыток» его романа, вся страшная, угарная его праздничность (от которой герой все дальше бежит, возжаждав чистоты и тишины), вся эта бесконечная еда, превращающаяся в обжорство, все это питье, заканчивающееся потерей себя, вся «половая жизнь», оборачивающая безрадостным изнеможением, — корнем своим имеют не сатиру типа Ильфа и Петрова, но именно простонародный здоровый смех балагана.

Этот народный дух проявляет себя как последняя простота с ее «неделимым ядром» (нравственным), как предельно-прямой взгляд на вещи, где все, что достойно осмеяния, будет осмеяно, достойное поругания — поругано, а достойное восхваления — таким в точности и предстанет в своем славном и героическом облике. А чтобы читатель лучше себе представлял сам стиль народных оценок, я приведу примеры конца XIX века.