Революция. От битвы на реке Бойн до Ватерлоо

Несмотря на победу в Саратоге, успешное наступление в Провиденсе и на Род-Айленде и союз с Францией, Джордж Вашингтон пребывал в унынии. В начале 1781 года он писал: «Я не вижу впереди ничего, кроме надвигающихся бедствий… мы пользовались всеми подручными средствами, пока не исчерпали их». Не было провианта, денег, и неоткуда взять подкрепление. Американцы теперь практически всецело полагались на поддержку союзников, однако многие члены французского правительства приходили в ужас от растущих расходов на военную кампанию. В свою очередь, в Англии усталость от войны усугублялась страхами радикалов, которые опасались, что перспектива мятежей в Америке и бунт Гордона неизбежно приведут к абсолютизации власти. Те, кто мыслили более прагматично, понимали, что виргинская кампания – лишь бесполезная трата денег.

Таковы были настроения по обеим сторонам океана незадолго до событий в Йорктауне. В конце лета и начале осени 1781 года Континентальная армия Джорджа Вашингтона опередила на марше англичан под командованием генерала Чарльза Корнуоллиса и заняла более выгодные позиции, что вынудило британские войска отступить к Йорктауну, штат Виргиния. Французский флот отрезал Корнуоллису все подходы с моря, на суше осаду Йорктауна вели 8000 французских солдат и 5000 американцев. Оказавшись в безвыходном положении, Корнуоллис был вынужден сдаться. Английские солдаты покидали свои позиции, уныло напевая песенку «Мир перевернулся вверх дном» (The World Turned Upside Down). Столь уверенная победа американцев означала, что до независимости рукой подать.

Незадолго до того, как вести о Йорктауне долетели до Лондона, король написал лорду Норту: «Сейчас на кону вопрос о том, будет ли Англия великой империей или недостойнейшим из европейских государств». Поражение, казалось, поставило точку в этом вопросе. Белый флаг, выброшенный английской армией, вызывал смешанные чувства гнева и печали. Сообщение о поражении достигло Лондона 25 ноября 1781 года, буквально за несколько дней до открытия новой парламентской сессии. Известно, что, получив известия, лорд Норт воскликнул: «О боже! Кончено!» Он понимал, что дни его политической карьеры сочтены.

Однако король, зодчий американской политики, казалось, намеревался продолжать войну. В своей тронной речи перед открытием парламентской сессии он в очередной раз выразил уверенность в справедливости борьбы и отказался жертвовать правами и интересами страны в лихорадочном стремлении к миру. Когда Георг закончил, со своего места поднялся один из самых известных вигов и убежденный сторонник американских патриотов Чарльз Джеймс Фокс. Подтверждая распространенное мнение о том, что речь Георга III написана для него членами кабинета министров, Фокс обрушился на короля с гневными нападками. По его словам, «деспотичный и бесчувственный монарх втянул рабов – своих подданных – в разорительную и противоестественную войну, чтобы потешить свое самолюбие и утолить жажду мести, а теперь намерен упорно продолжать, несмотря на грозящую катастрофу и знаки судьбы».

Эти жестокие слова в полной мере передавали настроение и характер Фокса. До этого он лишь вскользь упоминался в нашем повествовании, слабо выделяясь в общем хоре голосов, выражавших недовольство политикой короля и его министров. Фокса часто описывают как прирожденного оппозиционера, аристократа, который попал в высшие круги вигов, совершенно не заботясь о вопросах нравственности и морали. Он был пьяницей и развратником, для которого карточная игра значила ничуть не меньше, чем политика. Однако среди политических деятелей XVIII века это не было редкостью. Обаяние Фокса крылось в благодушном и бодром отношении к жизни, которое зачастую сравнивали с детской непосредственностью. По словам Эдмунда Берка, Фокс «был из числа самых простодушных, открытых, искренних и великодушных людей». Герцогиня Девонширская, знатная гранд-дама и сторонница вигов, восхищалась «его поразительной быстротой восприятия» и добавляла, что «разговор с ним – словно хорошая игра в бильярд: удары идут один за другим, пиф-паф!».

Однако Фоксу было не суждено стать лидером партии или фракции. Он был слишком безалаберным и неорганизованным; его речи в парламенте представляли собой импульсивную импровизацию, а сам он оставался совершенно глух к общественному мнению. Он не предпринимал никаких попыток повести за собой своих последователей. Политика была для него, как и для большинства его современников, азартной игрой в хазард. По словам немецкого историка Карла Филиппа Морица, Фокс был «темноволосым, невысоким, коренастым и, как правило, неряшливым». На его мясистом лице резко выделялись густые, косматые брови, за что он получил прозвище «бровь». Его толстая фигура и неопрятная внешность становились объектами многочисленных карикатур. Он приходил в парламент после ночи возлияний, все еще подшофе, и выступал с двухчасовой речью, которая зачаровывала всех, кто ее слышал. Он был одним из величайших политиков эпохи.