Революция отвергает своих детей

— Товарищ Линден — архивные материалы об Албании, Бирме и Яве.

Я решился на робкое возражение:

— Но я вообще не знаю албанского, бирманского и… каким языком говорят, собственно, на Яве?

Провожатый, смеясь, отмахнулся:

— Я тоже не знаю, но вы уж как-нибудь разберетесь.

Другие получили подобные же задания и мы, таким образом, все оказались в одинаковом положении: нам предстояло упорядочить архивы, вообще не зная соответствующего языка. Единственное, что нам помогало, были даты, имена работников, известные нам из истории Коминтерна или указания на города и события, знакомые нам по школе. Кроме того, время от времени попадались некоторые документы на английском или русском языках. Это были как бы вехи, помогавшие нам находить дорогу. Все же задание в целом походило на кроссворд.

Не прошло и трех недель, как наша работа, несмотря на все трудности, была закончена.

Наш провожатый поблагодарил нас. Мы напряженно ждали, что же теперь будет с нами.

— Товарищи, мы думаем, что вам было бы хорошо еще несколько дней остаться в Уфе и отдохнуть. Вы по–прежнему будете жить и питаться в гостинице «Башкирия». Как только будут закончены еще кое–какие дела, я вместе с вами поеду Москву, и вы поступите в распоряжение ваших партий.

СЛУЧАЙНЫЙ ВЗГЛЯД НА «ОБЫКНОВЕННУЮ» ЖИЗНЬ

В Москву! Я от всей души радовался тому, что после двyх богатых событиями лет вновь вернусь в столицу. А пока мы имели несколько свободных дней.

Уфа в этом году тоже изменилась. Ответственные работники с их ближайшими сотрудниками уже были в Москве. В июне 1943 года в Уфе задержались лишь «среднее сословие» и «пролетариат» Коминтерна. Все с нетерпением ждали возможности вернуться в Москву.

Первым, к кому я направил свои стопы, была моя подруга Эрика, жившая в здании, отведенном «пролетариату» Коминтерна на ул. Сталина №101. Она имела за плечами тяжелые годы, не из-за «критики и самокритики», правда, а из-за «нормальных» для Советского Союза трудностей. Моя неожиданная карьера, казалось, не радовала Эрику.

— Ну, теперь ты причислился к умным, — насмешливо заметила она.

Я снова почувствовал, как далек я стал за это время от образа мыслей «обыкновенных» людей. Но на следующий же день мне удалось наглядно изучить «другую сторону жизни».

Возвращаясь в гостиницу «Башкирия» я заметил нечто, похожее на базар. С любопытством подошел я ближе. Глазам моим представилась грустная картина. Десятки людей, большей частью одетых в тряпье, пришли сюда, чтобы выменять часть своего скудного рациона на другие вещи. Одна старая женщина, от голода едва стоявшая на ногах, держала в дрожащих руках предназначенный на обмен кусок черного хлеба; один старик хотел обменять два куска сахара на хлеб. Еще кто-то предлагал папиросы — по 6 рублей за штуку.

Безграничная бедность, увиденная мною на толкучке в Уфе, молниеносно дала мне понять, насколько хорошо провел я все это время. За несколько месяцев я почти совсем забыл, что существует такая бедность. Воспоминания о Караганде, о времени, когда я жил также плохо, потускнели.

Глубоко потрясенный, почти с сознанием вины, потому что материально мне жилось хорошо, ушел я с толкучки, и вдруг по дороге встретил студентку, которую знал еще Москве.

Она за это время кончила курсы медсестер, была эвакуирована в Уфу и работала в госпитале.

После нескольких слов приветствия она стала говорить о вещах, от которых у меня захватывало дыхание. Она рассказала о страданиях, которые она ежедневно наблюдала в госпитале, о молодых людях, которых изуродовала, превратила в инвалидов война. Чем дальше она говорила, тем сильнее было ее возмущение.

— Во всем виноваты вожди государств и политика и здесь, и там, а бедные люди должны из-за них страдать.

Не стесняясь, она ругала все и вся: гитлеровскую Германию, советских «вождей», политиков и генералов, «на какой бы стороне они ни стояли», и комсомол, в котором она сама состояла. Красной нитью, однако, во всех ее словах проходило сострадание к советским людям, «которые ни в чем не повинны».

Несколькими днями позже у меня была еще одна потрясающая встреча.

Когда я вышел раз из гостиницы после очередного обильного обеда, мне преградил путь осунувшийся, пожилой человек в порванной одежде.

Я уже сунул было руку в карман в поисках денег.

Вдруг он меня окликнул:

— Здравствуй, Линден.

Я обомлел от страха. Откуда знал незнакомец мою партийную кличку?

Я внимательно вгляделся в него: это был курсант нашей группы, который однажды рассказал нам весьма подробно о своей нелегальной деятельности во время оккупации во Франции и который затем вдруг, без всякого объяснения причин, был удален из школы. Это произошло уже больше полугода тому назад — и, судя по его виду, ему все это время жилось исключительно плохо.

— Скажи, есть у тебя немного хлеба? Он умоляюще смотрел на меня.

— Нет, сейчас нет, но когда я вернусь с ужина, я тебе кое-что захвачу. Я попробую взять столько хлеба, сколько можно, чтобы не бросилось в глаза, потому что нам не разрешается… но ты меня извини… вряд ли я могу для тебя захватить что-нибудь кроме хлеба.