Революция отвергает своих детей

С течением времени задачи «городского комитета», т. е. института №99, так расширялись, что помещение оказалось для нас слишком тесным. Козлову, нашему связному с советскими инстанциями, честолюбивые мысли не давали покоя. Он хотел сделать «свое» учреждение как можно удобней и просторней, хотя сам в нем никогда не работал.

— Я кое-что предприму, — утешал он нас.

Еще в мирное время в Москве было чрезвычайно трудно достать необходимое помещение, не говоря уже о дополнительной площади. Многие важные организации должны были годами дожидаться ордера на помещение. Теперь же, в разгар войны, получить помещение для канцелярий казалось невозможным. Но я ошибался.

Через несколько дней Козлов возвратился сияющим.

— Мы нашли что-то особенное! — торжествующе объявил он нам.

Мы были сразу же приглашены на осмотр нового помещения и через четверть часа уже стояли перед импозантным зданием на Обуховской №3.

Этот дом тоже находился в центре города, недалеко от бульварного кольца трамвайной линии «А». Очевидно, это был раньше особняк какого-нибудь купца или высокопоставленного чиновника. В доме были большие комнаты с высокими окнами и весь он был окружен садом. Прекрасный, по московским понятиям, въезд вел ко входу в здание. Этот дом я уже и раньше знал. До начала войны в 1941 году это был «Дом для эмигрантов». Много лет в этом здании жили, правда, в очень уплотненных условиях, немецкие и австрийские эмигранты. И так как часть из них была выслана в Казахстан, а часть эвакуирована в Томск, то здание теперь пустовало.

Для наших целей оно нам показалось слишком большим.

— Неужели весь этот дом предназначен только для института №99?

— Нет, не весь. Половина. Во второй половине будет находиться другая организация.

— Какая же?

Козлов в некотором смущении почесал затылок.

— Польский Комитет национального освобождения. Его смущение было понятным. Такое «сожительство» было в политическом отношении не совсем удачным. Уже весной 1944 года намеками говорили о будущей немецко–польской границе, которая для Германии была не особенно выгодной. Козлов, которому эта мысль была неприятна, успокаивал нас:

— Эти две организации будут, конечно, совершенно отделены друг от друга. В доме есть два отдельных выхода, так что вы сможете работать совершенно спокойно, не опасаясь какого-либо контакта с Польским Комитетом.

Но не прожив еще и двух недель в этом здании, мы прочитали в одной из нацистских газет, что в Москве немецкий и польский национальные комитеты, помещаются в одном здании и работают вместе. Это сообщение всех довольно сильно взволновало. Нам было не понятно, каким образом этот факт, в разгаре войны, так скоро стал известен нацистам.

В редакции, после переселения в новое здание, произошли некоторые перемены. Мы получили двух новых членов редакции: Вилли Эйльдермана и Петера Флорина.

Вилли Эйльдерман незадолго перед этим приехал из Северной Африки. Он боролся в Испании и был впоследствии интернирован в Северной Африке, затем после высадки союзников был освобожден и вступил в британскую армию, в рядах которой пробыл некоторое время. На основании одного соглашения он прибыл вместе с несколькими другими товарищами через Тегеран в Москву. Позже я встречал его как работника СЕПГ (Социалистическая единая партия Германии) в Берлине; какое-то время он работал и в редакции газеты СЕПГ «Единство» («Einheit»).

Петер Флорин, сын бывшего члена Политбюро немецкой компартии Вильгельма Флорина; я знал его еще раньше, так как мы вместе с ним учились в школе Карла Либкнехта и даже были некоторое время друзьями. После 1945 года я встретил его в Галле, где он был главным редактором органа СЕПГ «Свобода». Впоследствии он снова получил повышение и стал начальником отделения в министерстве иностранных дел советской зоны Германии, а также председателем комиссии по внешней политике при Народной палате.

В связи с общим расширением работы редакции привлекли и меня к исполнению маленьких редакционных работ, но это не снимало с меня обязанности делать свою прежнюю работу. Несмотря на все это, я был все-таки недоволен, так как происшедшие перемены не принесли никаких изменений в стиле работы и самодержавное господство Гернштадта продолжало довлеть над нами.

Вполне понятно, что я был весьма обрадован, когда в мае 1944 года характер моей работы внезапно изменился. В середине мая 1944 года я встретил Антона Аккермана, заведующего радиоредакцией.

— Мы думаем, что было бы не плохо, если бы ты перешел к нам и работал бы диктором. Работа тебе определенно понравится.

Во всяком случае она будет для тебя гораздо интересней, чем та, которой ты занимаешься в редакции газеты.

— Конечно, я с удовольствием перешел бы, но я не уверен, что Гернштадт меня отпустит.

Антон Аккерман улыбнулся.

— Если ты согласен, то можешь спокойно переходить. Я уже говорил с Гернштадтом по этому поводу.

— Из-за меня никаких задержек не будет. Для меня — чем скорее, тем лучше.

— Хорошо, тогда пойдем. Сейчас мы доберемся на машине до радиостанции и ты будешь, иметь возможность на месте со всем подробно ознакомиться.