Революция отвергает своих детей

Часто в Высшей партийной школе устраивались собрания и конференции, на повестке дня которых стояла резолюция Коминформа и осуждение теории об особом пути к социализму. Основные доклады делал Фред Ольснер, который теперь, после самокритики Аккермана, явно играл роль главного идеолога СЕПГ. После его доклада в дискуссии выступал целый ряд партработников. Все шло по плану — слишком даже чётко по плану. Я чувствовал, что выступления в дискуссии были подготовлены и организованы. Это было мне знакомо уже по собраниям в Советском Союзе. До сего времени, однако, ничего подобного в Высшей партийной школе не наблюдалось. СЕПГ сделала в направлении уподобления ВКП(б) еще один значительный шаг.

Нетрудно было себе представить, что за этим последует. Сначала, по плану, история ВКП(б) будет пропагандироваться с особым нажимом. Затем последуют критика и самокритика по сталинскому образцу и, наконец, в советской зоне начнутся «чистки» партии: честных, самостоятельно мыслящих партийных работников будут снимать с работы, исключать из партии, разоблачать как агентов и шпионов и арестовывать, приписывая им несовершенные ими преступления.

СВИДАНИЕ С МАТЕРЬЮ

В августе 1948 года я проводил свой отпуск в «закрытом» доме отдыха в Цинновице на Балтийском море.

Я лежал на пляже и дремал, когда вдруг кто-то крикнул мне:

— Телефон! Из Берлина!

Работник отдела кадров, позвонивший мне, коротко сообщил:

— Приехала твоя мать! Возвращайся сейчас же в Берлин! Через несколько часов я мчался на машине в Берлин, чтобы увидеть свою мать после двенадцати лет разлуки.

Чего только не произошло с того вечера в октябре 1936 года, когда я видел свою мать в последний раз в Москве! В то время как я окончил советскую школу, учился в университете, вступил в комсомол, затем закончил школу Коминтерна и сделался ответственным партработником в СЕПГ, моя мать видела жизнь в Советском Союзе совсем с другой стороны: она провела двенадцать лет в советских исправительно–трудовых лагерях.

Официально моя мать была осуждена «только» на пять лет, — срок, который считался в период чисток 1936–1938 годов небольшим. Срок этот истекал в октябре 1941 года. После начала войны, однако, освобождение всех политических заключенных — лишь за некоторым исключением — было приостановлено.

По окончании войны, казалось, наступило, наконец, время их освобождения. Неоднократно пытался я предпринять что-либо через отдел кадров, но каждый раз получал отрицательный ответ. Наконец, я обратился, — будучи у него в гостях, — к самому Вильгельму Пику, который знал мою мать еще со времен «Спартака» и «путча Каппа» 1920 года.

— Пока что ничего еще нельзя сделать, Вольфганг, — сказал мне Пик, — но мы будем пытаться дальше. Как только представится возможность, я тебе сообщу.

Наконец, в феврале 1947 года Пик пригласил меня в свою виллу в Нидершёнгаузене.

— Появилась одна возможность! Я узнал, что твою мать могут освободить и она приедет сюда. Подай соответствующее заявление, — сказал он мне.

На следующий день я подал прошение в секретариат Вильгельма Пика. Я надеялся, что теперь день свидания недалек. Но и я, — а еще в большей степени моя мать, — должны были еще долго терпеть и ждать.

«Дело передано дальше» — единственное, что я слышал. Я тогда еще не знал, что моя мать была вывезена в небольшой совхоз в Алтайском крае и что ей приходилось вести невероятную борьбу за то, чтобы добиться от местного отдела НКВД проведения решения центрального НКВД. Проходили недели и месяцы. Лишь в середине июля 1948 года моя мать получила от Барнаульского отдела НКВД разрешение на выезд и шесть недель спустя, 29 августа 1948 года, прибыла в Берлин. Она провела 13 лет в Советском Союзе, из них 12 лет в тюрьмах, лагерях и ссылке…

Когда я пришел в здание ЦК, меня встретил один из партработников:

— Твоя мать помещена в доме для гостей Центрального секретариата.

Двенадцать лет я не видал свою мать. Я просто не мог дождаться увидеть ее и бросился туда. Когда я ворвался в ее комнату, она вздрогнула и взглянула на меня радостно, но с оттенком сомнения: я ли это? Она помнила меня таким, каким я был двенадцать лет назад.

Но и она очень изменилась: у нее был загнанный вид — лишения и страдания этих лет наложили на нее свой отпечаток. Когда кто-нибудь проходил мимо лестницы и что-нибудь кричал, она вздрагивала. Уже в течение первого разговора я увидел, насколько она была запугана и растеряна. «Можно ли это? Разрешат ли мне это? Где я должна прописаться?» — спрашивала она меня испуганно. И лишь позже она рассказала мне, что произошло с 25–го на 26–е октября 1936 года, когда она была арестована в Москве.