Революционное самоубийство

В тюрьмах обожают проводить всевозможные тесты — психологические, на IQ, на определение склонностей. Пока я был в Вакавиле, со мной несколько раз беседовало два или три психиатра. Они проверяли мою склонность к нанесению побоев другому человеку и уровень моего интеллекта. Я набрал мало баллов в тесте на проверку IQ, получилось около третьего или четвертого уровня. Насчет остальных тестов не знаю. Озадаченные этим низким уровнем на фоне моих хороших оценок в колледже, психиатры попросили меня объяснить, в чем дело. Я сказал им, что отказываюсь иметь отношение ко всем этим тестам, поскольку обычно они используются как оружие против негров в частности и против различных меньшинств и бедняков вообще. Эти тесты основаны на стандартах среднего класса белых. Когда мы показываем низкие результаты при прохождении таких тестов, это усиливает предрассудок насчет того, что мы хуже и глупее. Поскольку мы приучены думать, что тесты — это нечто безошибочное, они становятся для нас настоящей бедой, которую мы сами же на себя накликали. Результаты тестов лишают нас инициативы и промывают мозги.

Я сказал психиатрам, что, если они действительно хотят узнать мой IQ, то они должны проверить все мои данные и ту работу, которую я сделал во многих сферах, включая творческую сферу — такую, как музыка. Этот подход казался мне абсолютно логичным и очевидным. Однако психиатры то ли не смогли понять меня, то ли предпочли остаться в неведении. Их подход был настолько механическим, настолько в нем не хватало глубины, что они, врачи, казались мне неразумными и непонятливыми. Они не хотели видеть, что гораздо важнее оценивать человека по его реальным достижениям, чем по результатам абстрактных тестов, которые могут или не могут находиться в связи с фактами его жизни. Из моего тюремного опыта я вывел, что психиатры входят в число самых неподатливых и упрямых сотрудников тюремной системы. Они запрограммированы, как роботы, и не могут относиться к заключенным как к обычным людям. Со всеми их тестами и вопросниками они выглядят так, словно в них уже заложена идея того, каким должен быть «скорректированный» человек. Любое отклонение от данного шаблона будет представлять для них угрозу.

Во время тестирования тюремная администрация была озадачена. Она не могла определиться, куда меня отправить дальше. Об этом очень много думали и, как впоследствии я узнал из третьих уст, они встретились с некоторыми трудностями при решении. Прежде всего, они хотели посадить меня в одиночную камеру. Однако ввиду того, что мое дело привлекло внимание общественности, они также хотели, чтобы место моего заключения предстало в выгодном свете, превратилось бы в своего рода показательное шоу для посетителей. Именно этим отличались для них тюрьмы и исправительные центры от концентрационных лагерей.

Администрация Вакавиля пошла даже на то, что предложила мне выбрать место отбывания заключения, хотя на самом деле у них не было ни малейшего намерения позволить мне сделать выбор. На первое место я поставил Сан-Квентин, дальше шли Фолсом и Соледад.[51] Из этих трех тюрем относительно легко было наладить сообщение с волей. Что касается меня, то я уверен — все тюрьмы являются концентрационным лагерями. Какой-то из них лучше другого, какой-то похуже. Мои предпочтения были основаны исключительно на возможности контакта с внешним миром. Сан-Квентин находится близко от дома, в получасе езды от Окленда и еще меньше — от Сан-Франциско. Находись я здесь, моей семье и моим адвокатам было бы сравнительно легко навещать меня. К тому же у меня были друзья в Сан-Квентине, они помогли бы мне поддерживать связь с адвокатами, родными и со средствами массовой информации. Фолсом я поставил на второе место по тем же причинам: он расположен на расстоянии примерно восьмидесяти миль от Залива, я знал там нескольких людей. Так что и этот вариант был неплох для моей семьи. Соледад находится дальше всего — это около 165 миль к югу от Окленда по сто первому шоссе. Поэтому этот вариант был наименее желательным.