Ревущая Тьма

Вместо Крашеного на меня смотрел Гхен. Черты лица были не совсем правильными, отсутствовали бородка и рана на носу старого мирмидонца. Но улыбка была точь-в-точь его: одновременно грустная и надменная, грубоватая, как и сам Гхен.

– Босс, что же вы не поторопились?

Голос был не похож, но все равно ранил меня в самое сердце. Я стиснул зубы:

– Еще слово, мутант, – и ты пожалеешь о том, что твои создатели не оставили тебя в той пробирке, из которой ты выполз.

Весь кабинет наполнился смехом Гхена – и не Гхена. Я зажмурился, чтобы не смотреть в хохочущее лицо друга, но увидел перед собой его труп с дымящейся раной в спине.

– Любопытно узнать, как у тебя это получится, – по-прежнему голосом Гхена произнесло чудовище.

Я невольно улыбнулся. Мое колено дрогнуло. Ноги заболели. Я сжал кулаки, пока руки не онемели так же, как ноги. Не дождавшись ответа, гомункул ухмыльнулся, и лицо Гхена расплылось, снова превращаясь в бледную, как сьельсин или сама смерть, физиономию Крашеного.

– Так я и думал, – заключил он.

– Что это за имя такое «Крашеный»? – резко спросил я, желая сбить с чудовища спесь.

Существо громко зашипело, показав множество зубов.

– Это не имя, человечек, – заявил гомункул, приглаживая алую гриву.

– Тогда что ты такое?

– Го-мун-кул, – по слогам произнесло существо. – Как и ты.

Я с трудом сдержал улыбку:

– Между нами нет ничего общего.

– Неужели?

Темнота его глаз рассеялась, проявились белки, из глубин всплыла радужка. Теперь это были мои глаза.

– Скажи мне, человечек, а ты-то из какой пробирки выполз? – Голос гомункула почти идеально пародировал мой собственный, включая нобильский акцент – так разговаривают злодеи во множестве эвдорских опер – и все мои презрительные нотки.

У нас не было ничего общего. Все мои генетические изменения регламентировались Капеллой и законами Империи. Мои гены ставили меня выше обычных людей, но ничто во мне не было заимствовано у других биологических видов. Я не был частично деревом, как Айлекс, или чем-то искусственным вроде моего собеседника. Я не умел менять лицо или дышать под водой, как ундины Маре Этернус. После рождения мне также ничего не вживляли. Некоторые гомункулы не обладали даже собственной волей, рождались с поврежденным разумом и выводились исключительно для службы хозяевам. Я не знал, кто и зачем создал Крашеного, но они точно не собирались сделать его похожим на человека. Вот в чем было наше главное различие. Магусы, конструировавшие мой эмбрион, хотели создать совершенного человека.

Крашеный же был насмешкой над человеком. Чудовищем.

Я дожидался, пока его лицо вновь изменится, но гомункул не спешил, глядя на меня моими же глазами.

– Ты с Воргоссоса. – Не знаю, как я догадался, но сразу понял, что прав.

Существо моргнуло, насторожилось, открыло глаза – те снова стали черными. Опять моргнуло. Лиловые. Еще раз. Черные.

Я выровнялся, почувствовал, как колено непроизвольно дернулось, и произнес:

– Нет… ты оттуда сбежал.

Гомункул промолчал; слышно было лишь стук трамвая. За оконными занавесками мелькал свет.

– Ни черта ты не знаешь.

– Это правда, – согласился я, шевеля пальцами ног в сапогах. – Но ты бы так не ответил, не попади я в точку. И кем ты был? Чьей-то игрушкой?

Крашеный схватил станнер и замахнулся на меня, басовито зарычав; вскочил.

Я прикрыл лицо и сказал:

– Мне ведь всерьез нужно попасть на Воргоссос.

Гомункул не опустил станнер, но отвечать или ехидничать надо мной не стал.

– Когда продашь меня моим людям, продай им путь на Воргоссос.

– Ты что, глухой? – ответил гомункул. – Я не знаю, где эта планета.

– Что-нибудь да знаешь, – холодно парировал я. – Дай хотя бы наводку. Мы заплатим. – Это все, что я смог выдавить, не прикусив язык.

Мне по-прежнему слышался смех Гхена, а если Хлыст с остальными тоже мертвы…

Я переместил взгляд на кучку метеоритов, на театральные маски, на аккуратные ряды бутылок и информационных кристаллов и добавил:

– Пожалуйста.

От такой вежливости гомункул разинул рот, показав всю свою добрую сотню зубов. Он уселся и взял серебристый пульт, который недавно был подключен к его голове.

– Наводку дать? – с усмешкой повторил он. – Ты, что ли, из этих? Из пилигримов?

– Что-что? – удивленно моргнув, переспросил я. Меня вдруг затошнило, как будто от приступа морской болезни. – Каких еще пилигримов?

– Разных, но хуже всех были ваши имперские палатины. Приходили ко мне в поисках бессмертия и вечной молодости, ради смены пола. Вечный может дать все, что запрещено в Империи. За плату, разумеется. Косторезы сделают для тебя что угодно. Кого угодно. Солдат, рабов, игрушки для секса. – Противный язык Крашеного мелькал за частоколом зубов.

– И кем был ты? – дерзко спросил я.

Нужно было поддерживать разговор. Я чувствовал, что ноги начинают слушаться меня; моя улучшенная палатинская нервная система восстанавливалась быстрее, чем у рядового человека. И я заметил кое-что необычное в кабинете. Может, и вы заметили? Это был вовсе не кабинет.

Похабная улыбка Крашеного на миг померкла, напускной лоск и пафос исчезли, оставив передо мной жалкое нечеловеческое существо в дорогих одеждах.