Ревущая Тьма

На лужайке дул искусственный ветер, деревья вдали слегка колыхались, придавая пейзажу странную нормальность, как будто сотни соларианских легионеров и сьельсинские скахари не стояли наготове по обе стороны холма. Я представлял всех нас армиями, встретившимися на античном поле брани. Мы были словно Ричард и Саладин, Бонапарт, Веллингтон, Сципион и Ганнибал. Почти. Ксенобит напротив нас больше напоминал мифического демона Бегемота, чем Бонапарта. Его рогатая корона едва не цеплялась за листву, от каждого движения его кресло скрипело, а свита вздрагивала от страха.

– Говори! – произнес он.

Выражение его черных глаз было невозможно истолковать.

Смайт изумленно покосилась на Кроссфлейна, недовольная таким приказным тоном, и откашлялась. Я уже знал, что она скажет, и держался непринужденно, сидя между Варро и Бассандером.

– Мы хотим отправить к вам посла. Человека, который будет жить среди вас, учиться и учить.

– Qulleti asvatiri o-cotelie ti-okarin, – перевела рабыня.

«Мы хотим дать вам посла».

Дать.

Варро опередил меня, наклонившись к трибуну и прошептав ей в ухо. Смайт с кивком положила ладонь на руку схоласта.

– Посол будет у вас временно. Несколько лет. Затем вы должны будете его вернуть.

Она помедлила, желая оценить реакцию вождя, но мимика ксенобита поставила ее в тупик. Он не выразил ни понимания, ни каких-либо определенных эмоций, и Смайт пришлось добавить:

– Неповрежденным.

– Ondathanyu, – закончила переводить рабыня.

«Нетронутым».

Я вздрогнул, догадываясь о возможных трактовках этого слова.

Араната покосился на советников, и я задумался, не умеют ли они переговариваться мысленно – таким напряженным был обмен взглядами.

– Tukanyu anwajjayan vonnari suh! – воскликнул он наконец.

«Странные вы существа!»

Он испустил высокий хриплый звук, похожий на те, что издавали лягушки и некоторые обезьяны в садах палатинов, и я понял, что он над нами смеется.

– Вы предлагаете дар, но ставите условия, – сказал он. – Угрожаете, но не кусаетесь. Вы sulan или huratimn?

– Вы понимаете, о чем он? – спросил меня Варро.

Я помотал головой и нахмурился:

– Не уверен, – но спустя мгновение вспомнил: – Разве Танаран не упоминало sulan?

– Это какие-то хищники? – подумав, предположил халцентерит.

– Угу, – согласился я, и тут меня озарило. – Мы волки или овцы?

Тигры и козы[45].

Тор Варро шепотом перевел Смайт. Трибун выпрямилась в кресле, держась, как обычно, горделиво.

– Мы люди, – ответила она.

Величественность момента утонула в переводе.

– Ekanyi yukajjimn, – сказала рабыня.

«Юкаджимн».

Паразиты.

Аэта по-рыбьи улыбнулся, показав блестящие стеклянистые зубы и черные десны.

– Это так, – сказал он.

Вся его свита, включая Нобуту, заулыбалась.

– Cielcin, – сказал я.

«Народ».

– Нет! Неправда! – воскликнуло Нобута без разрешения. – Не смейте так говорить! – В его тоне звучала детская обида, прекрасно знакомая всем присутствующим.

Варро перевел его слова Смайт. Я вновь принялся гадать, сколько лет Нобуте. Существо было высоким и сильным, но я понятия не имел, в каком возрасте взрослеют сьельсины и до каких лет растут. Насколько мне известно, никто тогда этого не знал. Нобута могло быть и ребенком, и юношей. Обидчивость не была показательной: не знающие невзгод дети власть имущих, по крайней мере выходцев с Земли, остаются обидчивы, даже когда становятся взрослыми.

Фыркнув всеми четырьмя ноздрями, Араната выбросил руку, нежно, но твердо заталкивая Нобуту обратно на место.

– Iukatta, Nobuta-kih!

«Прекрати!»

Он издал низкий грудной звук, успокаивая юного ксенобита, после чего обратился к нам:

– Мой uvattaya прав. Вы не сьельсины – не народ.

Я взглянул на маленького сьельсина, широкоглазого, с небольшими завитыми рогами. Что-то с ним было не так. Сердитая дрожь губ, синева кожи вокруг глаз. Признаки молодости? Или что-то другое? Может, ребенок был болен? Если я прав, то этим можно было воспользоваться в наших целях.

Но не прошло и секунды, как я забыл об этом. Uvattaya. Я никогда не слышал, чтобы сьельсины называли детей таким словом. Но я распознал, из чего складывалось это слово. Uvan и vatate, «плод» и «тело». Фрагменты мозаики вдруг сложились в голове, и я едва не уронил челюсть от изумления. В сьельсинском языке, по крайней мере в том диалекте, который был изучен нашими схоластами, у существительных бывает два рода. Акаранта – мужской, и иэтумна – женский.

Точнее, так считалось.

Я вдруг понял, что мы, спеша понять или приписать знакомые характеристики неизвестному, видели в лице этого неизвестного самих себя. Мы полагали, что они были такими же, как мы, сочли, что иначе и быть не может. В сьельсинском языке существительные мужского рода, акаранта, управляют глаголами. Они активны. Иэтумна, существительные женского рода, пассивны, – так мы считали. Но этот аэта, обозначаемый исключительно акаранта, родил ребенка. За всей этой маскулинностью, за железным кулаком, властностью, уверенностью и авторитарностью… скрывался женский род.