Режиссер наедине с пьесой

Мечется Любовь Андреевна в этой людской толчее, что-то делает, танцует, плачет, с кем-то говорит, танцует...

"Только бы знать: продано имение или нет? Несчастье представляется мне до такой степени невероятным, что даже как-то не знаю, что думать, теряюсь... Я могу сейчас крикнуть... могу глупость сделать".

Но только ли от нынешних торгов ее смятение? Каждый день теперь получает она молящие о помощи зовы из Парижа и чувствует, что не устоит, поедет, не поехать не может. "Сегодня судьба моя решается", - говорит она. Какая судьба? Раз уж торги состоялись, судьба сада решена. Да и ставка на духовное спасение Вишневым Садом уже проиграна. Продажа сада - какой дикий, невероятный парадокс! - кажущаяся немыслимой трагедией продажа сада ... освобождает ее. И о саде она говорит уже вот как:

"...пощадите меня. Ведь я родилась здесь, здесь жили мои отец и мать, мой дед, я люблю этот дом, без вишневого сада я не понимаю своей жизни, и если так нужно продавать, то продавайте и меня вместе с садом..."

Все приобретает однозначные, "земные" значения. Сад становится теперь материальной частью имения, дома, с колыбели сложившейся привязанности, привычки. Как не похоже это на тот монолог-молитву в день приезда! И в этой раздвоенности - стыдной, мучительной - самое тяжелое. Но тянет, непреодолимо тянет туда, назад, в Париж, в муку, без которой, оказывается, жить нельзя. "О, мои грехи!.."

А бал продолжает свое кружение. Кружится и Любовь Андреевна. И начальник станции читает "Грешницу" А.К.Толстого, и невдомек ему, сколь неуместны и бестактны в нынешней ситуации строки

Меж ними, чашу осушая,

Сидит блудница молодая;

Ее причудливый наряд

Невольны привлекает взоры.

Ее нескромные уборы

О грешной жизни говорят;

Но дева падшая прекрасна;

Взирая на нее, навряд

Пред силой прелести опасной

Мужи и старцы устоят.

Он не виноват - ему и не положено вникать в обстоятельства обитателей этого дома, и неведомо ему, что братец назвал пленительную хозяйку "порочной".

Но вот - вишневый сад продан. Свершилось.

"Кто купил?" - спрашивает Любовь Андреевна. "Я купил", - отвечает Лопахин. И удивительно! На то, что купил именно Лопахин, который более всего хлопотал о спасении Раневской от этой продажи - нет никакой реакции Любови Андреевны. Она плачет оттого, что имение продано, но совершенно игнорирует факт покупки его Лопахиным. И далее, в четвертом акте, ни словом не обмолвился на эту тему. Как же так? И что это значит?

Думается, что, с одной стороны, Раневская за все это время всерьез не впустила в себя возможность реализации проекта Лопахина, и он прошел мимо ее сознания и чувств. С другой, теперь, к третьему акту, внутреннее решение вернуться в Париж настолько завладело душой Любови Андреевны, что ей это, в сущности, безразлично. Она остро переживает и оплакивает факт потери имения, но уже как-то отстраненно, как вообще потерю всех иллюзий, всех надежд, всего, что было той ее светлой жизнью в прошлом. Вспомним монолог-исповедь второго акта - "Господи, Господи, будь милостив, прости мне мои грехи! Не наказывай меня больше!" Наказывает, не прощает... Жестокая расплата за грехи, за слабость, за вину свою перед неубереженным, преданным Садом своим. И тут уж, ей-Богу, все равно, кто купил.

В зале и гостиной никого нет, кроме Раневской, которая сидит, сдалась вся и горько плачет... Аня подходит к матери и становится перед ней на колени.

АНЯ. Мама!.. Мама, ты плачешь? Милая, добрая, хорошая моя мама, моя прекрасная, я люблю тебя... я благословляю тебя. Вишневый сад продан, его уже нет, это правда, правда, но не плачь, мама, у тебя осталась жизнь впереди, осталась твоя хорошая, чистая душа..."

Прекрасный, нежный, от самого сердца идущий монолог-утешение. Но в душе Любови Андреевны отдается он сейчас жалящей иронией, болью насмешки. Ведь она-то знает, знает про себя то, чего не знает никто, то, что разрывает сердце, чего не выскажешь никому, даже дочери... Париж... Париж... Ради Парижа предан Сад.

Наступил октябрь. Последние двадцать минут в родном доме. И расставание. Навсегда. Это "навсегда" начинается со старых слуг, которые пришли прощаться. Раневская

"...не плачет, но бледна, лицо ее дрожит, она не может говорить".

Так начинается. А дальше - сутолока, торопливые разговоры, решения нерешенных дел, которые так и остаются нерешенными. Стрелки часов неумолимо движутся. Смех, слезы... Некогда остановиться. И слава Богу, это помогает держаться, и выдержать. Только один прорыв того, что подавляется, прячется, скрывается. Вот оно:

Любовь Андреевна и Гаев остались вдвоем. Они точно ждали этого, бросаются на шею друг другу и рыдают сдержанно, тихо, боясь, чтобы их не услышали.