Резидент «Черная вдова»

— А потом я ужасно испугалась, вдруг ты убит?! И этот страх заставил замолчать мою обиду. Я хотела прийти сразу же сюда. Не решалась. Ведь вдруг сказали бы, что ты убит… А так была надежда, что ты жив… Но вот не выдержала…

Исповедь этой хрупкой, слабой девушки так его тронула, что жалость и нежность, нахлынувшие потоком, заставили обнять ее прямо тут, при часовом, не обращая внимания на прохожих. Он держал ее в объятиях и гладил лицо, волосы.

— Ты прости меня, Сания. Я не хотел причинять тебе боль. Правда. А с той женщиной у меня… ничего не было. Я видел-то ее всего несколько раз, и то случайно… И это было до встречи с тобой. В прошлом году.

Глядя ему в глаза, она смахнула платком слезы, натянуто улыбнулась и пролепетала:

— Это правда?..

— Да, Сания. Правда.

Они постояли еще несколько минут, и Шамиль извиняющимся тоном произнес:

— Мне так хочется проводить тебя… Но работа… — Он устало махнул рукой.

Когда ее фигура замелькала вдали между деревьями, юноша неспеша направился к себе. На душе было тоскливо. То ли от того, что жалко Санию и не хотелось с ней расставаться, то ли какое-то неприятное предчувствие… А может, то и другое вместе.

— Что такой смурной? — встретила вопросом своего подчиненного Брауде. — Или что случилось?

Шамиль невнятно буркнул что-то под нос и уставился в пол. Но тут же:

— Приходила Сания, моя девушка. Переживает.

Вера Петровна кивнула участливо и глубоко вздохнула:

— Ну что, продолжим работу. А? Ведь поезд до Зеленодольска пойдет через час.

Чекисты, прикинув «за» и «против», решили: германская агентура всего скорее попытается, если, конечно, до нее дойдут сведения, содержащиеся в телеграмме, освободить, а вероятнее, ликвидировать Тенцера по дороге сюда; что-нибудь в промежутке между Зеленодольском и Казанью.

Ведь дальше Зеленодольска практически невозможно было добраться из Казани. Просто не успеть. Туго дело с транспортом. Конечно, не исключалось, что Черная вдова попытается уничтожить свою жертву прямо на вокзале или на улице по пути в чека.

В Зеленодольск добрались в полночь. Чекисты сошли на товарной станции. Дальше пошли по тропинке, протоптанной вдоль железной дороги. Рельсы переливались при лунном свете серебристыми нитями. Прохладный ветер, тихо пошелестев сухими былинками и старой листвой, вдруг завихрился под ногами, поднимая пыль и заглушая шорохи и шаги чекистов.

Измайлов прикрыл от пыли глаза, но когда через несколько секунд открыл — темень сгустилась так быстро, будто опустили плотный театральный занавес. А поблескивающие рельсы превратились в едва заметные темные полосы. Казалось, ветер приревновал луну: уж слишком ярко светила странница ночная. Вот он и решил ее сияние не то что довести до блеклости, а вообще закрыть черной тучей.

Так в темноте и шли чекисты до привокзальной площади, где слабо светился одинокий электрический фонарь. В помещении вокзала было ничуть не светлее. Полупустой зал дремал. Несколько обшарпанных скамеек, приткнувшихся к замызганным стенам, были свободны. На других же лежали, молча сидели невеселые притомленные путники. Только два интеллигентных старика, что расположились на соседней от чекистов скамейке, говорили о высоких материях, будто борясь с бессонницей. Один из них, чахлый длинный старичок с трясущейся бородкой, вещал, что страшная по степени и гигантская по масштабам жестокость правителей-убийц порождает такого же масштаба (а чаще больше) страх среди народа. И людям кажется, что за огромным страхом прячется огромная сила. А сила вызывает, в свою очередь, почитание, преклонение перед ней, и соответственно — перед конкретными правителями. Ибо сила и власть (таинственность которой усиливает почитание) всегда отождествляются с персонами, наделенными ими. А отсюда и преклонение масс перед особо жестокими тиранами-властителями, среди которых самыми кровавыми и мерзкими палачами всех времен и народов являются Нерон и Иван Грозный. Покуда люди будут ошибочно смешивать изуверскую жестокость с большой силой, гласность деятельности правителей будет приноситься в жертву придворной тайне, а рабское поклонение силе властей не сменится человеческим достоинством, защищенным законом, который позволяет народу контролировать правителей, — до тех пор Нероны, Грозные будут отнесены к выдающимся государственным деятелям, а не к величайшим, как того заслуживают, палачам — всех времен и народов.

Старик помолчал, близоруко сощурил глаза и добавил:

— Как бы диктатура гегемона нового душегуба Ивашку Грозного на Руси не породила. Диктатуру-то народ не может контролировать. Диктатура никогда не демократична. Диктатура гибельна для страны. Об этом предупреждает сам Плеханов. А он — голова величайшая!

— Тише ты, Махмуд, — приложил палец к губам другой старик. — Это тебе не гимназия. И не урок истории. Не ровен час — шлепнут за милую душу, как контру.

Оба старца смолкли и не проронили больше ни звука, покуда чекисты не покинули зал — после прихода ожидаемого поезда.