Резинки

Один-одинешенек среди ставен, опущенных до самого подножья кирпичных стен, Валлас продолжает свой путь, все тем же упругим и твердым шагом. Он идет. Вокруг него жизнь еще не началась. Правда, только что на бульваре он столкнулся с первой волной рабочих, кативших к порту, но с тех пор он больше никого не встретил: служащие, коммерсанты, матери, дети, которые ходят в школу, находятся еще внутри закрытых домов. Велосипеды исчезли, и день, что они торжественно открыли, отступил на несколько движений назад, подобно спящему человеку, который только что протянул руку, чтобы выключить будильник, и, прежде чем открыть глаза, дает себе несколько минут отсрочки. Через мгновение веки разомкнутся, город, выходя из своего ненастоящего сна, сразу присоединится к портовому ритму, и когда эта рассогласованность пропадет, снова для всех будет одно и то же время.

Валлас, необычайный фланер, продвигается вперед по этому зыбкому промежутку. (Так же тот, кто слишком долго засиделся ночью, зачастую уже не может понять, к какому дню относится это сомнительное время, в котором продолжается его существование; тщетно его мозг, утомленный работой и бодрствованием, пытается восстановить последовательность дней: ему необходимо было завершить к завтрашнему дню эту работу, начатую вчера вечером, настоящему уже не остается места между вчера и завтра. Наконец, совершенно измотанный, он бросается в свою кровать и засыпает. Позднее, когда проснется, он найдет свое естественное сегодня.) Валлас идет.

2

Валлас идет, не отклоняясь от своего пути и не замедляя своего шага. Перед ним женщина переходит улицу. Старик тащит к воротам пустой мусорный бак, стоявший на краю тротуара. За стеклом стоят друг над другом три ряда прямоугольных блюд со всякого рода маринованными анчоусами, подкопченными шпротами и сельдью — свернутой и развернутой, соленой, пикантной, сырой и вареной, холодного копчения, жареной, в маринаде, разделанной и рубленой. Немного подальше какой-то господин, в плаще и шляпе, выходит из дома и идет ему навстречу; зрелых лет, солидного положения, часто бывают трудности с пищеварением; он делает всего лишь несколько шагов и сразу же заходит в кафе чрезвычайно опрятного вида, наверняка более уютное, чем то, где он сам провел ночь. Валлас вспоминает, что голоден, но он решил позавтракать в каком-нибудь современном приличном заведении на одной из этих площадей или проспектов, которые должны, как и везде, составлять сердце города.

Поперечные улицы, что встречаются впоследствии, пересекают ту, по которой он идет, под явно тупым углом, то есть они увели бы его назад — почти в том же самом направлении, откуда он идет.

Валласу нравится ходить. Ему нравится идти все время прямо по этому незнакомому городу, по холодному воздуху наступающей зимы. Он смотрит, слушает, чувствует; это постоянно обновляющееся соприкосновение создает в нем легкое ощущение преемственности: он идет и постепенно сматывает непрерывную линию своего собственного пути, но не как вереницу сумасбродных и бессвязных образов, но как единую ленту, на которой каждый элемент сразу же вплетается в ткань, даже самые случайные, даже те, что могут показаться абсурдными, или угрожающими, или анахроничными, или обманчивыми; все они благоразумно выстроятся один подле другого, и полотно растягивается, без единой прорехи и без всякой перегрузки, с равномерной скоростью его шагов. Ведь это он продвигается вперед; движение принадлежит его собственному телу, а не холсту декорации, передвигаемому рабочим сцены; он может проследить в своих конечностях за игрой суставов, за последовательным напряжением мышц, он сам регулирует частоту и длину своих шагов: полсекунды на один шаг, полтора шага на метр, восемьдесят метров в минуту. По своей воле идет он к неизбежному и совершенному будущему. Некогда ему слишком часто случалось попадаться в круги сомнения и бессилия, теперь он идет; он обрел тем самым время своего существования.