Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

Гена знал о Сомове много такого, чего он не рассказывал другим. Димкин папа был когда-то бас-гитаристом неизвестной развалившейся рок-группы, он работал вахтером на заводе и много пил. Мама как-то загадочно умерла. Сомов рос в атмосфере алкогольного творческого безденежья: дома постоянно кучковались бородатые папины друзья, жили там неделями, много пили, курили траву, слушали «The Doors» и Егора Летова, читали стихи, вели странные беседы и черт знает чем еще занимались. Дима рос беспризорным, много чего успел увидеть. Девочки его любили, — он классно играл на гитаре.

В то время Союз уже развалился. Появилась независимая Украина. Вместо денег ходили купоны на продукты, вызывавшие всеобщее недоумение. Не было больше октябрят, пионеров и комсомольцев, выносились портреты Ленина из кабинетов и спортзалов, оставалась только школьная форма — синяя и коричневая. В те бедные годы ее носили еще долго. Димкина форма была тертая, с заплатами. Похоже, ему было больше нечего надеть. Он был ленив, учился неохотно, но схватывал все на лету. Уже тогда было видно, что у него поразительные способности к математике.

В шестом классе все кардинально изменилось, начиная с первых чисел сентября. Класс был назван математическим. Часть отстающих учеников отчислили и рассеяли по другим классам, и вместо них пришли новички — их было вдвое больше чем отчисленных, и далеко не все могли похвастаться математическими способностями.

Теперь в Генкином классе училось тридцать два человека, почти треть из которых Генка не знал. Появились Мамай, Кича, Друг, появились Ева и Кристина и много кто еще… Эти люди прочно вошли в ежедневную Генкину жизнь.

Вскоре появились прыщи. Они расцветали один за другим, бугрились и гноились, их появление нельзя было остановить. Стало ухудшаться зрение. Длинный, худой, угловатый, прыщавый очкарик с писклявым голосом — конечно, он стал всеобщим посмешищем. Фамилия Кашин снова плавно трансформировалась в кличку Какашка и его уже редко кто называл иначе.

Он часто думал, почему именно он стал всеобщим посмешищем. И в старом классе, и в новом. Гена чувствовал, что дело не только во внешности и агрессивном окружении, но в чем именно он не знал. Либо боялся себе признаться. Гена ходил в школу как бычок на скотобойню, а по ночам тихонько рыдал в подушку. Со временем он, правда, привык к издевательствам настолько, что был рад если его просто оскорбляли и не били. Ежедневный ад легко превращается в серые будни. И наоборот.

Сомова тоже ломали, но он отчаянно сопротивлялся. В течении первой четверти шестого класса Сом трижды дрался с Мамаем, один раз с Кичей и один раз с Несмешным, другом Мамая из другого класса. Однажды Кузя так избил Димку, что того забрали в медпункт. Через два дня Димка принес в портфеле кастет и сломал Кузе нос. Сомов неделями ходил с опухшей от синяков мордой — почему-то неформалов все они не любили особенно. Тем не менее он не сдавался и его оставили в покое, переключившись на тех, кто не сопротивлялся. В том числе на Гену.

Конечно, дружба между Генкой и Сомом вскоре умерла. Сом отстоял свое право считаться человеком, а Гену смешали с грязью, он стал Какашкой — мишенью для плевков и ударов. Было ощущение, словно под Генкой проседает почва — Димка некоторое время кричит ему сверху, протягивает руку, но все безнадежно, Гена уже глубоко внизу и Димка отворачивается. Прошло немного времени, и Сом тоже стал его презирать. Гена понимал Димку. Он сам себя презирал, но ничего не мог сделать, — его сломали. Сом никогда не называл Генку Какашкой, но он произносил «Кашин» таким голосом, что все становилось ясно. Вряд ли он помнил, что когда-то они с Генкой дружили.

Гена чувствовал, что все повторяется. Его снова презирали и унижали. Родители, конечно, видели, что он ходит в синяках, Гена неумело врал что-то, мать вздыхала, а папа говорил, что в таком возрасте синяки — обычное дело.

В декабре того года он снова ходил.

Случилось так. Ночью ему приснилась улыбка Артема. Больше ничего, только улыбка, словно вырезанная из фотографии. Гена не мог вспомнить лица Артема, но вот улыбка застряла в голове как осколок снаряда. Гена рассматривал ее, когда мочился и умывался, и когда завтракал, и когда мама помогала ему собраться. Гена улыбался этой улыбке и по дороге в школу, а перед последним углом он неожиданно для себя свернул в другую сторону и, удаляясь от школьного забора, пошел в сторону Центрального рынка. Он не планировал прогуливать уроки, это был экспромт. Ему надо было побыть одному.

Был декабрь. За ночь лужи покрывались зеленоватой коркой льда. К заиндевевшим проводам прилипали надутые серые голуби, — каждый в отдельности напоминал раковую опухоль. Пробегали ободранные серые дворняги, просительно заглядывая прохожим в пояс. Гена брел сквозь толчею Центрального рынка, вспоминал Артема, но как ни старался отчетливо видел лишь улыбку, остальное — размыто. Иногда он даже сомневался, — а был ли Артем на самом деле…