Резкие движения. И тогда старушка закричала

Путешественник достает из сумки № 1 (с необходимым, тогда как сумка № 2 будет специальной сумкой для клюшек) книгу и удрученно вздыхает: это не та книга, которая сейчас нужна. Как же он не подумал, что следовало взять книгу совсем другого автора, этот не подходит ни к времени года, ни к виду транспорта, ни к темпу мечты, ни к ритму движения, а если и упоминает те же места, куда едет путешественник, делает это в особенной летней манере, не годящейся сейчас, осенью. С другой стороны, неплохо прочесть осенью книгу, написанную о лете, только тогда и начнешь ценить по-настоящему все эти запахи, свет, ветер, капли воды на загорелых босых ногах, — но в таком случае книг должно быть по меньшей мере две, летняя и зимняя, или книга о лете, написанная зимой, и книга о лете, написанная летом, чтобы можно было сличать и сравнивать.

Путешественник огорчается. Он вспоминает, как путешествует знаменитый кинорежиссер Ходоровский: со всем скарбом, детьми, домочадцами, собранными им произведениями искусства и артефактами, с вещами любимыми, необходимыми, могущими пригодиться и вообще скопившимися к данному времени и — главное — со всей своей библиотекой, которая путешествует вместе с ним в специальных контейнерах. Путешественник дает себе слово при первой же возможности — на ближайшей же станции…

Вот как мы поступим: купи сигареты, зубную щетку и писчебумажные принадлежности, а все остальное появится и так. Вещи не выносят одиночества, они льнут к людям, как ласковые собачки, и сами становятся людьми. Первым, вторым и последним делом в человеке замечают одежду и по ней же узнают. Посетитель давно отвергнут и забыт, а клерк помнит смешной портфель, с которым тот приходил; жена брошена, а в памяти болтается ее зимнее пальто и — отдельно — чек с указанием уплаченной суммы; забывается причина ссоры, но не ботинки, которые прошлись по ребрам и в опасной близости от лица, и бывшие друзья с неприязнью смотрят на новых знакомых, навсегда опороченных выбором обуви — такой же или подозрительно похожей. Даже если почти ничего не покупаешь и что-то регулярно выбрасываешь, хлам копится — дома, на даче, в любом месте, где ты проведешь несколько дней. Кто-нибудь одолжит, подарит, забудет, даст попользоваться и не заберет, вернет когда-то взятое, пришлет посылку из Киева или Рима. Или Карфагена. Что в общем-то странно, потому что

в Карфагене у тебя точно никого нет.

Да, так как она сказала? Она сказала: «Привет, неужели ты меня не помнишь». Она сказала «неужели» или все же «разве», и почему вот так, без вопросительной интонации, без улыбки? Потому что это был, во-первых, серьезный вопрос, и, во-вторых, он не был вопросом. А разница между «неужели» и «разве» примерно та же, что между летом и зимой, прошлым и будущим, мечтой и ее последствиями, босыми ногами и ногами в гриндерах, гольфом и общественной бильярдной, старыми друзьями и новыми полезными связями. В любом случае разница не в твою пользу.

Вся фишка в том, что это не тот человек. Девка, впрочем, тоже не та.

Кстати о бильярдной: лузы за двадцать пять лет своей службы увеличились в размере настолько, что и голову при желании можно просунуть, не то что шар протолкнуть. Хорошо играть, удобно.

Но эта бильярдная находится не там, куда ты едешь.

Путешественник делает остановку в крупном культурном центре и целый день мечется по книжным магазинам. Ему попадаются на глаза книги, о которых он давно мечтал, но не купил — или купил, но не прочел — книги всех сортов и жанров — любых размеров и объема — в приличных переплетах — с неприличными картинками — снабженные комментариями, глоссарием и указателем — расставленные и сложенные в стопки — совсем новые — позапрошлого года издания…

Кроме, разумеется, той книги, которая нужна ему сейчас, которая у него есть и которая осталась дома.

Может быть, думает он, в конечном пункте отыщется перевод на португальский. Но быстро понимает, что зимняя книга о лете в переводе на португальский язык будет неадекватна — условно говоря.

Между тем где-то именно за Тулой его начинают мучить, во-первых, совесть и, во-вторых, беспокойство. Отвратительная, как вкус и запах подогретого молока, совесть ворочается во рту, заставляя ворочаться с боку на бок тело, и представляет ужасные картины покинутого домашнего очага, запустения, неисчислимых бед и напастей, обид, недомолвок, превратных истолкований, ненаписанных писем. Дом может подвергнуться пожару, наводнению, землетрясению, вещи утратятся, домочадцы забудут. Беспокойство высказывается в том смысле, что и в будущем — там, куда он бежит или едет, — его не ждет ничего, кроме заранее — до того, как тот будет сложен, — разоренного очага. В этот момент, как и было предсказано, от рукава рубашки отлетает пуговица.