Резкие движения. И тогда старушка закричала

История фыркает. «Не любите вы меня, — со злой обидой думает Мораль. — Вечные под- ки; поучаете, шпыняете, воротите нос; Мораль — туда, Мораль — сюда, на побегушках и для битья!» Прекрасная когда-то защита в лице Религии была у Морали. Добрые друзья (и чего они обнаглели? в зеркало не глядятся?) не смели раскрыть рта, едва речь заходила о заповедях. Как ни вертись, а нравственный климат в обществе поважнее педантского крохоборства! Посмела бы История противопоставить Божьей воле свои смешочки! Разбежалась бы Философия (давно ты, кстати, мать, уволилась из служанок?) корчить рожу! Кишка тонка переть на Провидение! Мораль давится стоном: теперь Религия не в силах защитить даже самое себя. Высшие церковные иерархи вытягиваются перед светской властью, как прапорщики на поверке, — по крайней мере у нас, на Западе, в пределах иудео-христианской фаустовской цивилизации. Баб будут пускать в алтарь, пидоров — венчать. Ислам… — бормочет Мораль. А что ислам? У него свой штат, своя мораль; кто она мне? седьмая вода на киселе.

История встречает другую (альтернативную?) Историю. У той Истории кольца на пальцах, тушь на ресницах, гибкая лень в движениях. Ее полуприкрытые глаза всегда знают, где что плохо лежит.

И это вообще не история.

— А если бы нос Клеопатры был немного короче, — насмешливо начинает другая История.

— Да не мог он быть короче! — взрывается История. — Не мог!

Она ежится, вспоминая, сколько было возни. Пластические операции, услуги лучших рекламистов. (Конечно, все окупилось… но суммы! какие ушли суммы и какие нервы.) И ради чего? — думает История теперь. И этот нос, и исписанная в его славу бумага, и красавец Александр Македонский в пернатом каком-нибудь шлеме, и мысли Паскаля, весь шум и вся ярость — все затем, чтобы горстка обветшалой плоти трепетала на покосившейся парковой скамье под порывом ветра, от толчков невидимых рук.

Удостоверившись, что старушка не подает признаков жизни, Социология собирает инструмент и, холодно кивнув всем и никому в частности, удаляется. Расходятся зеваки. Уходят Философия, История, Мораль. Альтернативная История спряталась в кустах и подглядывает в театральный бинокль. Она видит, как (все ушли, никого не осталось) старушка осторожно приподнимает голову. Альтернативная История тихо смеется. Красивая (делают ли теперь такие?) бело-золотая игрушка в ее руке блестит.

— Опыт учит не тому, — говорит Философия.

Психология выжила из ума. (Заострить внимание на наследственности.) У нее множество неврозов, тик, раздвоение личности, мания величия и иные комплексы: например, она издает журнал и ведет большую научную и общественную работу. Маразм маразмом, а кто еще в таком шоколаде! Гранты, гонорары и просто пожертвования сыплются на нее, как снег на зимнюю тайгу.

Психология отлично и не по возрасту одевается. Психология курит сигары. Психология не перестает болтать, даже когда ест, — а жрет она в три горла. В красивые тетрадки невинных цветов Психология записывает свои чудовищные сны. Если сон сам по себе кажется ей недостаточно чудовищным, она старается поправить дело интерпретацией. «За эту коллекцию, — говорит она, любовно поглаживая переплеты, — когда-нибудь дадут миллионы. Музейная вещь».

«А впрочем, — добавляет Психология, — что такое деньги?»

На дорожке парка человек спотыкается и падает. Если это пожилой человек, он лежит и ждет, пока ему помогут. Такое бывает зимой и в любое другое время года. И если дело происходит зимой — и если Философия прогуливается где-то поблизости, — тогда она снимает перчатку, сует руку в снег, проводит холодной мокрой рукой по вспыхнувшему внезапным жаром лбу. Она сама уже давно не бросается со всех ног на помощь, но почему (подчеркнуть немотивированность эмоции) так горит лоб? «Однако, — думает История. — Опять сантименты». «Это в ней немецкая кровь», — думает Мораль.

Старушка сидит на скамейке. Скамейка — вещь в себе, и старушка — вещь в себе. Вместе или по отдельности (старушку, скамейку) их можно раскрошить, истолочь, сжечь прицельным огнем, развеять по весеннему ветру, — и ничего не произойдет: исчезнут лишь эта скамейка, эта старушка. Да и кто возьмется уверять, что они действительно исчезнут, не будут в точности, до последнего атома, воспроизведены легионами последующих старушек и скамеек. Философия отворачивается и, чувствуя, что этого мало, прикрывает глаза.

— Мы — это уже не мы, — говорит Философия, — а какой-то паноптикум. Коллекция фриков! — она с вызовом смотрит на Психологию.

Психология невозмутимо достает из кармана визитную карточку.

— Зайди ко мне во вторник, — говорит она. — Если что-то тебе мешает, это всегда можно вылечить.

— Да зачем же лечить меня, когда болен мир?

— Кого-то ведь лечить нужно, — смеется История. — И лечить тебя гораздо удобнее.

— Весь мир — в твоей голове, — говорит Психология. — Как может внутри чего-то больного находиться что-то здоровое?