Рябиновая Гряда (Повести)

Диктовал он медленно. Заглядится, как пляшут ее пальцы, и вдруг подумает, что мелькающие над клавишами ногти похожи на взметенные ветром розовые лепестки. Или вспомнится из Гомера младая с перстами пурпурными Эос. «Дальше?» — окликнет Фая. Он очнется, бегает глазами по странице рукописи. «Минуточку, Фаина Петровна, тут цитата была, закавычили. Сейчас отыщу».

Хотелось, чтобы она не уходила как можно дольше, но — заплатки кончались.

— Вот и все, — с безжалостной веселостью проговорила Фая, вынув из машинки последнюю напечатанную страницу. — Ваших заплат хватило ровно на двадцать минут.

— Да, да, изумительно быстро. Пальцы у вас — как это ваша тетушка говорила?

— Градом сыплются, — напомнила Фая. — А заплатки — вот в этот фолиант? — Она похлопала ладонью по толстой рукописи в изрядно потертой папке.

— В этот, — сникшим голосом поддакнул Сергей Леонтьевич. — Что же еще и осталось мне! Заплатки в диссертацию. Нескладно прожитую жизнь коротаю.

Сдвинув каретку на середину, Фая удивленно поглядела на него снизу вверх.

— Прожитую? Шутите, Сергей Леонтьевич. Вы в самом… Как бы это вам? — в самом разумном возрасте. И почему — нескладно? Уж это вы зря так обидно о своей жизни. Много делаете в науке, учите. Я видела ваши книги. Такие внушительные. Читала ваши статьи в газетах. Вы так живо пишете, и все-все понятно. А лекции… Я после той — помните, говорила? — еще две слушала. Так увлекательно рассказываете! Уверена, что студенты любят вас. И вдруг — прожитая! Не шутите так. У вас еще степень доктора будет.

— Что степень! — Сергей Леонтьевич нахмурился и потер ладонью лоб. — Это внешнее. В душе… Да нет, к чему вам об этом. — Что в душе, так и не сказал.

Фая ушла, пообещав оказать такую пустяковую услугу и в другой раз.

— Накопятся ваши заплатки, и скажете.

Сергей Леонтьевич пробормотал, что ему совестно отнимать время у Фаины Петровны, надоедать. Он уж лучше одним пальцем.

— Как много лишних слов, — рассмеялась Фая. — Мне очень интересно, о чем вы пишете, и вообще… приятно посидеть у вас. Все у вас так серьезно. Книги, картины в бронзовых рамах… Так что скажите, я с удовольствием.

Щелкнул замок в двери, и в квартире стало тускло и сумеречно, словно горел свет и погас. И опять Сергея Леонтьевича охватило то щемящее тоскливое одиночество, которое постоянно испытывал с той новогодней ночи, когда сердце у него вдруг словно споткнулось. Даже сам себе он стыдился признаться, что, думая о каком-то большом настоящем счастье, которое обошло его стороной, он думал о тети Ксениной квартирантке.

Тот вечер Фая давно уж, наверно, забыла, а он все помнит. Когда гости разошлись, он с угрюмой ясностью увидел, что до сих пор жил будто механически. Да, он делал все, что и надо было делать: учился, сдавал экзамены, писал кандидатскую… Все время даже слово любовь оказывалось вроде некстати. Ни разу не было оно сказано за все время знакомства и потом совместной жизни с Полиной Семеновной. Не было в нем нужды, потому что место любви заняли спокойная уверенность друг в друге и терпеливое житейское согласие. Так оно и должно быть, убеждал он себя. Полина Семеновна умна, рассудительна, заботится о нем по мере возможности. Налаженная, по часам размеренная жизнь, оба уверены друг в друге и в завтрашнем дне. Чего еще?

Он осторожно погладил клавиши машинки, которых только что касались пальцы Фаи, усмехнулся. Старый чудак! Доцент, член парткома, председатель полдюжины разных комиссий — и глупые запоздалые мальчишеские переживания. Твердо кладет ладонь на папку с диссертацией и вслух говорит, что хватит сумасбродно терять голову, надо сосредоточить внимание на докторской. Вспомнилось, как покойный отец от всех недугов лечился каким-нибудь делом. Заноет поясница, он — дрова колоть. Расколет десятка два кряжей один другого виловатее, — и здоров. В ногах ломота подымется, он, хоть пурга, хоть дождь лей-перелей, — к приятелю в деревню за три версты наладит. Воротится — и никакой ломоты.

За работой и «это» пройдет. «Это» Сергей Леонтьевич даже в мыслях избегал называть любовью — и не мог избежать: другого названия не придумано.

Пройдет, решал он, разрезая длинными ножницами напечатанные страницы и вклеивая вставки в диссертацию. Конечно, пройдет. А дальше? Как говорили в старину, нести крест, терпеть постылое сожительство, лицемерить, притворяться, что ничего не произошло? Можно смириться, нести, но такой же крест, или еще тяжелее, взваливается и на другие — слабые женские — плечи.

Раздумывала и Фая. Таким странным Сергея Леонтьевича никогда не видела. Смотрит на нее — будто о жалости просит. Вздыхает: жизнь прожита. Это в сорок лет с чем-то! Да еще — нескладно. Любой скажет: примерная у Сергея Леонтьевича жизнь, складнее некуда. Кажется, он хотел сказать: нескладно в душе. Тут уж совсем потемки. И почему признания эти — ей? Бедный Сергей Леонтьевич, уж не она ли возмутила его ученое спокойствие? И когда это началось?