Рябиновый клин

– Да брось, – поморщился батя. – В те уже годы, какое наследство, где оно было? За тридевять земель. А ключик… Я уж и не помню, столько лет прошло. Протопили баньку, пошли париться. Дядя Назар говорит – да сними ты свой ключ, положь вот сюда, в мою кепку. Когда вернулись, нигде его не могли найти. Но послушай… Если б я даже и нашёл этот ключик – кто бы из нас мог вырваться из этой параши! Швейцария, банки, сейфы… Бредни. Фантазия. Безумный сон.

– Почему, – Сташек упрямо и требовательно смотрел на отца. – Люди же как-то ездят…

– Ездят, – отец вяло усмехнулся. – Дипломаты ездят. Торгпредство. Большой театр на гастроли, спортсмены – на олимпиады.

– Да нет, бывают же туристические поездки за границу. На предприятиях, в организациях разных. Через общество «Спутник», или что там для обычных людей… – Сын возбудился, говорил быстро, увлечённо и, кажется, уже всё себе доказал, а сейчас строил какие-то дикие планы, будто ключ от мифического сейфа находился в кармане его парадных школьных брюк. – А что, ведь можно как-то разыскать банк, если он существует, написать туда, в Швейцарию? Ведь… тот Семён Аристархович Бугров, гений-картёжник, твой дед, как там его… Симанёнок… он должен был записать счёт на своё имя? Так? И получается, в точности на твоё, батя, имя? Значит, ты – прямой наследник… А дяде Назару на что сдался ключ от чужого сейфа – не понимаю, хоть убей. Помнишь, как он ярился? Думал, ключ в руке – и есть право на наследство?

– Понятия не имею, – вздохнул отец. – Иногда мне кажется, ему просто нравилось владеть им, как символом. Он был умный человек, дядя Назар, и конечно, понимал вздорность всей этой… истории. Просто чувствовал в этом какую-то власть над нами, старшинство, что ли… над Бугровыми. Ревность-то давняя, больная…

– Пашка говорил, у них в леднике тайник есть.

– Может, и есть. Только они наверняка в нём хранят что-то поважнее, чем древний ключ от забытого сейфа. Смешно и не-ис-пол-нимо, – повторил он, прищурившись. – И потому очень подло: это же была просто память об отце, о моей потерянной семье… Бесполезный кусочек металла. Ключ от пустоты.

– Бать, а вдруг и не от пустоты? – взволнованно и азартно перебил Сташек. – Вдруг с тех пор никто так и не открыл нашего сейфа?

– Все эти сто лет? Чушь собачья… Не знаю я законов иностранных банков, но если бы в моём ведении обнаружился сейф, куда владелец не заглядывал больше ста лет, я бы непременно приказал его вскрыть – для порядка. И знаешь что… давай-ка, брат, будем двигаться в сторону моего нитроглицерина.

– А он не при тебе? – всполошился Сташек. Отец всегда носил нитроглицерин в кармане пиджака. Только сейчас увидел Сташек и опознал это беспомощное движение ладони к карману, этот спастический кашель и сиплое дыхание.

– Так я ж другой пиджак сегодня… на похо-роны-то, – проговорил батя каким-то ослабелым бесцветным голосом, откидываясь к спинке скамьи. – Забыл из кармана переложить. Ну, пойдём, хватит лясы точить.

И тяжело поднялся…

А в электричке всё пытался «закрыть тему» – неохотно отвечал на вопросы, раздражённо молчал, будто жалел, что разболтался. Видимо, устал и скверно себя чувствовал. Но уже перед самыми Вязниками, глядя в окно, где в лёгком сумраке разгоралась полная и удивительно яркая сегодня луна, сказал:

– Знаешь, рад, что мы сегодня поговорили… Я в последние месяцы сам не свой. И маму, и тебя забросил. А сегодня ещё дядины похороны, и это твоё… восстание… – Он усмехнулся: – В общем, как-то… выбит я из колеи.

– Да ладно, батя, – смущённо отозвался сын. – Всё будет хорошо.

Поезд уже замедлял ход. Мелькнула баба в оранжевом жилете с жёлтым флажком на стрелке, здание желдорклуба, мост… За ними, в своей незыблемой последовательности выкатились водонапорная башня и могучая крона гиганта-тополя, родная крыша и верхушки вишен «нашего» сада. Проплыли, замедляясь, штакетники, выпер угол вокзала… Вот и первая платформа подползла и легла под ноги, и состав вполз на неё с протяжным вздохом (они всегда садились в третий вагон: тот останавливался буквально против дома).

Следующие несколько мгновений Сташек будет перебирать всю жизнь. Эти минуты, да и весь день, он считал драгоценными: и разговор, что состоялся между ними на скамейке привокзального сквера, и неловкое отцово признание в электричке, а главное, то, что весь последний день батиной жизни они провели рядом, как и положено самым родным людям.

Сойдя на перрон, батя махнул рукой и сказал:

– Иди домой, сынок, скажи маме, пусть греет обед, я мигом тут… – а взгляд напряжённый, будто к начальству на ковёр. И обернувшись договорить что-то вслед убегающим мгновениям, снова махнул ладонью в неопределённом направлении и медленно повалился на асфальт платформы, – аккуратно так, исполнительно…