Рябиновый мед. Августина. Часть 3, 4

Она рванула следом. Ей казалось, что ноги стали ватными, не слушаются – она не могла догнать милиционеров, убегающих от гнева разъяренной толпы.

Вдруг вся эта толпа, по-своему истолковав Машин порыв, рванула следом. Один из мужиков выхватил их стоящей неподалеку телеги оглоблю и понесся впереди других.

– Там дети! – кричала она, но ее не слышали.

Звуки выстрелов, крики баб и мат разозленных мужиков стояли в ушах. Она бежала среди других, понимала, что должна как-то остановить эту разъяренную массу, но не могла. Нужно хотя бы вырваться вперед. У баб, бежавших вровень с Машей, был вид самый безумный. Решимость и отчаяние загнанных в угол людей читались в их лицах.

Русская деревня, столь неподъемная на бунт и самозащиту, имеет способность в самый неожиданный момент загореться, как стог изрядно просушенного сена от тлеющего окурка. Задавленная продналогами, продразверстками, раскулачиванием и коллективизацией, измученная и вроде бы покорившаяся, она вдруг не пожелала стерпеть «малость» – посягнули на ее веру, подняли руку на всеми любимого батюшку!

Такой реакции мужиков никто ожидать не мог, а меньше всего – правоохранительные органы, что драпали сейчас к березовой роще.

Милиционер оглядывался и что-то кричал с перекошенным лицом. Маше казалось, что кричат лично ей, но она не разобрала слов.

– Дети… – пересохшими губами объясняла она.

– Стоять! Стреляю! – орал милиционер, хотя его товарищ, похоже, уже выпустил поверх голов всю обойму.

Услышала, но не остановилась, ведь она только хочет защитить ничего не подозревающих, спящих в траве детей. И только когда ее что-то с неимоверной силой ударило в грудь, она покачнулась, упала на колени и еще, не поняв всего, успела произнести первую строчку привычной молитвы: «Царица моя преблагая, защитница сирым и странным…»

Никто не объяснил толком, что произошло. Августина пыталась добиться объяснений в районной милиции, но тщетно. На все свои вопросы она получала однозначное сухое «несчастный случай». А потом муж, Павел Юрьевич, сказал:

– Не ходи и не спрашивай. Дело это политическое. Там работает комиссия НКВД.

– Тем более.

– Что – тем более? – остолбенел Павел Юрьевич. – Ты в своем уме?

Августина молчала.

– Подругу не вернешь, а нам еще сына поднимать!

– Она мне больше чем подруга.

– Ну да. Она сестра твоего первого мужа, ну и что?

«Как ты не понимаешь, – хотела сказать Августина, но не смогла говорить – слова застревали в горле. – Как ты не понимаешь, она – свет, на который я шла. Рядом с ней становилось тепло и ясно и хотелось вычистить внутри себя, в душе, чтобы сияло. И как так могло получиться, что в чужом селе, в толпе незнакомых людей случайная пуля нашла именно ее, Машу?!»

Но этих слов она не сказала, потому что видела – они Павлу не нужны. Он хочет скорее забыть эту историю, будто и не было. Непростой человек – Павел. Год прошел после пожара в Буженинове, события те отошли в прошлое. Проработав год простым учителем, Павел получил должность директора школы. Вроде бы все устроилось. Иногда, в хорошем настроении, он делится с ней школьными событиями, даже советуется о чем-то. В такие минуты и она рассказывает ему о воспитанниках, о детдомовских новостях. А бывает, вот как теперь, замолчит, насупится, ходит по дому чужаком. Может неделю молчать, она теряется в догадках – что сделала не так? Вот и в этот раз сказал, как отрезал. Тема была закрыта.

В суете похорон она не успела осмыслить и осознать истинную величину новой потери для себя. И только на девятый день после трагедии к ней пришло вдруг ясное сознание: одна. Она осталась одна в этом жестоком неустойчивом мире. И теперь некому излить душу, не с кем побыть собой и, как в детстве, поговорить о Боге, о снах и о небесных знаках. Она потеряла свое зеркало. Вместе с Машей ушла часть ее самой. Безвозвратно.

Это осознание на нее обрушилось в тот день, когда пропал Сережа. За суетой поминального, девятого, дня как-то все забыли о нем. Сначала он был на виду, вместе со всеми ходил на кладбище, положил на могилку матери собранные утром последние полевые цветы – ромашки и васильки.

А вечером хватились – Сережи нигде нет. Не видел его Владик, рыбачивший на Уче, не видели и соседские ребятишки. Побежали в дом на Троицкой – нет. К школе, к пожарной каланче, на Вал – мальчика никто не видел. Пошли на кладбище. Павел Юрьевич плохо скрывал раздражение. Августина видела, как тяжело ему шагать на костыле, предложила остаться. Они бы с Владиком и одни сбегали. Но он только молча отдувался и шел, оставляя за собой в пыли двоякий след: от сапога – крупный и нетвердый и от протеза – круглый и глубокий. Солнце уже катилось к закату, завершало свой круг позади Заучья.

Нужно было успеть до темноты найти мальчика. Опередив мужа, Августина подбежала к семейной ограде Вознесенских. Сережи здесь не было.

Она опустилась на землю, бессильно прислонила голову к свежему дубовому кресту. «Маша, Маша, что ты наделала? На кого оставила нас одних – меня, Сережу, отца Сергия, Митю? Что я скажу им, когда вернутся? Как я буду жить без тебя?»