Рябцева С.Л.Дети восьмидесятых

Действительно, учитель перед родителями безправен. Хорошо, если они люди культурные, тогда получается диалог и сотрудничество. Но есть вот такие...

Серёжа учился в другой школе, но расстаться с нами так и не смог, хотя чувствовал переменившееся, холодное отношение к себе ребят. У нас шли уроки, а он выделывал круги и восьмерки под нашими окнами, катаясь на велосипеде (мы учились во вторую, а он в первую смену).

На перемене Инна и Наташа, стоя у окна, иронизируют:

– Серёжа, как ушёл в другую школу, сразу стал пионером.

– За какие, интересно, заслуги?

– Да говорит, что учится чуть ли не отлично.

– А в каком, интересно, классе?

– Кто его знает, наверное, уже в четвёртом. А может, его и в пятый пригласили...

После уроков махнула Серёже рукой. Он бросил велосипед и прибежал.

– Приходи к нам на сбор.

– А можно?! – обрадовался он.

– Конечно. Если хочешь – выступи вместе с ребятами.

Разулыбался:

– Ещё бы! Конечно хочу!

И вприпрыжку домой.

Пришёл на сбор нарядный, отутюженный, в пионерском галстуке. И настороженный: как примут? Он уже как-то похвастался: "Вы меня в пионеры не принимали, а в той школе сразу приняли. Там зато все – пионеры, а здесь-только несколько". (Он явно идёт не туда. Влияние мамы?..) Не знаю, что сказали ему ребята, но прибегал он к нам после этого только "в штатском", без галстука. Принимали его приветливо, но без восторга. Выступал Серёжа, как всегда, с охотой и старанием (он очень любил наш театр).

Другая моя боль – Дима Л., тот самый, который пришёл к нам во II классе хилым, болезненным, со старческим личиком. И курящим. Потом он бросил курить, повеселел, стал лучше учиться, начал заниматься в секции самбо, танцевал, хорошо играл в театре. Он подружился с ребятами, тянулся к добру. Но ему тоже, как и Серёже, позарез необходима была помощь родителей. Помощь – понимание и поддержка. Её не было. И вот срыв в III классе. Опять замаячили возле Димы фигуры шестиклассников, которых никак не назовёшь цветом общества. В его манерах опять появилось что-то грубое и разухабистое. И завелись пустые клетки в журнале: не сдано... не сдано...

За Димой долг по труду – газетница. Всем даю задание.

– Лодыри, ох, простите, бывшие лодыри, а ныне – беззаветные труженики несут сдавать свои "хвосты".

Дима подходит, подаёт газетницу – ни в сказке сказать! Загляденье!

– С одной стороны, ты, конечно, молодец. Но, с другой стороны, мне кажется, молодец-то вовсе и не ты. Газетницу кто делал: мама или сестра?

Честный взгляд, детская безхитростная обида в глазах:

– Я сам делал, правда-правда!

– Тогда вот что сделаем. Ты сейчас повторишь эти швы по 4–5 сантиметров каждый, как образцы. Если швы будут такими же, как на газетнице, я перед тобой извинюсь. Но если нет...

Пауза. Дима растерян. Но тут же обретает почву под ногами. Интересно, на чём он стоит сейчас?

– Да я бы сделал, только у меня ткани нет.

– Не беспокойся, у меня найдётся.

– И ниток нет... – с надеждой.

– И нитки дам.

– И...

– И иголка есть, – решительно отбираю его соломинку.

Сел Дима и начал пыхтеть над швами. Сшил криво, косо, кое-как. На уроке и то лучше получалось.

Подходит. Молча подаёт. И я молчу, смотрю на него. Дима начинает проваливаться сквозь землю.

– Иди...

И всё. Больше ничего. Мне нечего ему сказать, он всё знает сам. И ему очень стыдно. Потому что обман раскрыт. А если бы номер прошёл, тогда ничего – такова домашняя мораль. Наша ей и в подметки не годится: чтобы следовать нашей, надо трудиться, ох как трудиться! Надо многое менять в себе, преодолевать себя. Домашняя мораль гораздо удобнее в употреблении: можно – всё, но надо, чтобы никто об этом не узнал.

Мне нечего сказать Диме. Руки опускаются. Но зато я могла бы много чего сказать его маме. Но что изменится?..

Недавно был у нас с ней разговор,

– Дима опять стал покуривать. От него несколько раз пахло табаком.

– Нет, что вы, это у нас отец курит.

– Но пахло-то от Димы! У него опять пропал румянец, лицо стало землистым. Подкашливает. Учиться стал гораздо хуже, приятели завелись в два раза старше. Неужели вы ничего не замечаете?

– Нет-нет, это вам показалось!

И тут я поняла, что она просто предпочитает на всё закрыть глаза. Она видеть не хочет! Если матери говорят, что ее девятилетний сын курит, ей надо безпокоиться (какое дикое словосочетание получилось – "надо безпокоиться"!), принимать меры. Надо сына спасать, бороться за него. А ей не хочется. Так легче.

Ну сколько можно биться головой об это "так легче"?!!

И третий, самый тяжёлый случай – Гарик. Он – "самый новенький", пришёл к нам в середине учебного года. Мальчик развитый, очень умный, разносторонне одарённый и с полным отсутствием каких-либо принципов.