Рядом с Джоном и Йоко

Битловские сессии в студии вечно были сплавом репетиций, импровизаций, микширования, сведения записей, добавления и наложения голосов, создания звуковых эффектов и беспрестанного редактирования. Я всегда буду думать, что то, что я тогда пережил, было сном в осеннюю ночь, населенным одновременно ангелами и демонами, насыщенным шекспировскими звуками, шелестом и шепотом, а тысячи инструментов, звучавших в том ярком сне, отдавались в ушах то равномерным гулом, то громким вскриком.

Во время той ночной сессии я впервые услышал волшебные звуки песни Glass Onion, в которой поток сознания Джона струился по земляничным полям, где моржи, дураки с холма и леди мадонны встретились, благодаря воображению исполнителя. Но сладкий сон обернулся кошмаром, поскольку Glass Onion продолжился, как назвал это Ринго, «истерикой и безумием», нехарактерными для Пола, — апокалиптичной, протометаллической песней Helter Skelter. «Мы осознанно решили сделать самую громкую, грязную и прекрасную рок-песню, на какую только были способны», — рассказывал Пол. Ему это удалось, и та вещь явилась с самого дна ада, вырвав меня из объятий сна. Но, пробудившись, я по-прежнему был на седьмом небе Abbey Road Studios, понимая, что все вокруг реально и что я и в самом деле попал на запись Beatles. Пожалуй, лишь присутствие на репетиции шекспировской пьесы в театре «Глобус» заставило бы меня пережить такое же блаженство, какое я испытал той ночью.

Следующим вечером, 18 сентября, я вернулся на Монтегю-сквер. Йоко открыла дверь и провела меня в гостиную, где я увидел Джона, бесцельно шатающегося по комнате в каком-то полусне, то ли бормочущего, то ли напевающего битловскую Hold Me Tight («Скажи мне, что я единственный, и тогда я больше никогда не буду одиноким»[55]). Секунд через пятнадцать Джон обернулся, перестал напевать и, говоря словами старой песни, увидел меня стоящим там.[56]

— Ты долго пробыл на вчерашней сессии? — спросил меня Джон. — Во сколько ушел?

— Незадолго до полуночи, — ответил я. — Один из работников студии сказал, что мне пора.

— Да, все затянулось допоздна. Мы с Йоко поспали всего пару часов, так что я еще не совсем в себе. Поэтому перед началом интервью мне нужно послушать несколько песен.

Йоко зашла сказать, что ненадолго приляжет в спальне и увидится с нами позже. Когда она вышла, Джон плюхнулся на пол. Старые сорокапятки были разбросаны повсюду, и, прежде чем подойти к пульту, Джон подобрал три или четыре из них и поставил одну, рокабилльную песню 1956 года в исполнении Джина Винсента, на проигрыватель. Пока мы слушали, Джон заметил: «В старые добрые времена я ставил ее снова и снова, но все никак не мог разобрать слова… как вот эти, которые звучат прямо сейчас… вот что они поют?» Несмотря на рокочущее эхо, я решил сказать наугад: «Похоже на „Я ищу женщину, у которой только одно на уме — трах, поцелуйчики и обжимания“». (В оригинальном тексте было «обнимашки», а не «трах», но певец, очевидно, попробовал оба варианта.) «Ага, — сказал Джон, — мне нравится эта песня. И конечно, его же Be-Bop-A-Lula».

«А сейчас послушаем еще одну, — Джон поставил версию Give Me Love 1960 года в исполнении Rosie and the Originals. — Среди странных записей эта — одна из величайших. Дело в ритме — поэтому все ее недооценивают. На одной стороне пластинки был настоящий хит, Angel Baby, тоже одна из моих любимых песен, а вторую они состряпали за десять минут. Я вечно гружу Йоко этими песнями, твержу ей: „Послушай эту!.. и эту… и эту“».

«Давай-ка еще вот эту, — продолжил Джон увлеченно. — Поставлю тебе последнюю песню». И из динамиков полились звуки I’ve Been Good to You Смоки Робинсона и Miracles — песни 1961 года, повлиявшей на мелодию и аккорды битловской This Boy и начинавшейся со сладострастных терзаний «посмотри, что ты наделала, — ты кое-кого одурачила»,[57] которые в свою очередь вдохновили битлов на Sexy Sadie («Секси Сэди, что ты наделал? Ты одурачил всех»[58]). «Смоки Робинсон потрясающе поет, — объявил Джон и сам начал петь фальцетом, подражая обморочному вокалу Смоки с госпельными завитками и виньетками: — „Ты же знаешь, что делаешь мне больно-о-о-о-о-о-о“ — на одном дыхании! Отличная песня».

— Да, песня потрясающая! — сказал я, когда Джон выключил проигрыватель. — Просто замечательное исполнение.

— Знаю, — согласился он. — Каждый раз, когда я ее слышу, я буквально схожу с ума.

Джон сел на пол гостиной, а я подошел к креслу, где оставил свою сумку, и достал кассетный диктофон и маленький блокнот, испещренный вопросами, а потом, слегка нервничая, снова сел напротив Джона. «Не переживай, — успокоил меня Леннон. — Нет большего веселья, чем говорить о своих песнях и записях. В смысле, с этим ничего нельзя поделать, такова моя роль. И помни, мы обсуждаем все это вместе».

— Спасибо, — сказал я, чувствуя, что постепенно расслабляюсь. — Если ты не против…