Рядом с зоопарком

— Лошадь! Господи, зачем это?! Ты спятил! — в комнату вошла, нет, не вошла, прямо-таки влетела мама.

Она сорвала со стены блистательного жеребца ахалтекинской породы, которого только вчера подарил мне Вадик. Р-раз — и нету жеребца — рваная бумажка.

— Мама!!! — Я бросился к ней.

— Ах, ты еще со мной разговариваешь?! Ты еще смеешь?!

Она не забыла, конечно, что в 18.00 меня будут разбирать в райисполкоме.

Пришел с работы папа и сказал:

— Собирайся.

Я давно уже был собран.

Всю дорогу папа молчал, о чем-то думал. Честно говоря, мне было ужасно стыдно перед ним, и я страстно желал, чтобы он прочитал мне нотацию. Ну, сказал бы, что я дрянной, отвратительный человечишка, недостойный своих родителей. И стало бы легче и ему, и мне. Папа молчал. Папе было жарко. Он то и дело промакивал лоб платком.

В исполкомовском вестибюле на мягких красивых стульях сидели Вадик со своим отцом, Генка с матерью и еще много незнакомых мне людей. Взрослые начали говорить о чем-то своем, наверное, о воспитании, и мы отошли в сторону, чтобы им не мешать.

Дверь, в которую нам предстояло войти, открылась — вышли Крот и небольшого росточка с красным лицом человек, должно быть, его отец. Одет он был как-то странно: в болотные сапоги, выцветшую гимнастерку.

— Ну, что? — спросил Генка у Крота.

— Хотели пришить угон мотоцикла, да не вышло.

— А лошади? — спросил Вадик.

— И лошади тоже.

— Не вышло? — спросил я.

— Эт фигня — лошади, за них не потянут.

Не успели мы его толком расспросить, как и что, чей-то начальственный голос позвал:

— Лошадники, заходите!

И мы, лошадники, то есть Генка, Вадик и я, зашли.

Мы встали перед длинным столом, за которым сидели пять женщин и один мужчина в форменном костюме с серебряными звездочками. Наших пап и мам разместили в переднем ряду небольшого зала.

— Варламов, — громко сказала одна из тех пяти женщин.

— Ну, — поднял голову Генка.

— Сколько раз катался на лошади?

— Один.

— Все вы — «один».

— Ну а ты, Мухин, что скажешь?

— Один.

Все сидящие за столом смотрели на нас и качали головами — не верили. И тогда я сказал:

— Три раза.

Раз одного мало, пусть будет три, мне не жалко. Генка и Вадик вытаращили на меня глаза, зато из-за стола сказали:

— Вот сразу бы так и говорили.

На самом-то деле я прокатился только один раз. Но стоило закрыть глаза, как я снова представлял себя на лихом жеребце Карьке.

…Его копыта едва касаются земли. Скачу, слегка откинувшись назад, за узду почти не держусь. Воздух переполнил грудь, от сильного ветра на глаза выступили слезы. Рыжая теплая спина подбрасывает меня и мягко ловит. Вдруг земля проваливается… Все внутри холодеет… Я закрываю глаза, но верный конь переносит меня через канаву. Он мчит меня еще быстрее. Узда выскользнула из рук, я вцепился в черную, трепещущую на ветру гриву. С каждым дробным ударом, с каждым головокружительным взлетом я сползаю набок. Поле кончилось. Карькины копыта трещат по деревенской улице. Из-под них с кудахтаньем разбегаются куры. Из домов высыпали люди, смотрят на меня, что-то кричат. Улочка сужается. Слева и справа толстые стволы кленов. Ветки неистово хлещут меня, я прижимаюсь к разгоряченной спине Карьки, и мы пулей вылетаем из зеленого коридора. Передо мной вырастает забор — некрашеные, полусгнившие доски. За какое-то мгновение успеваю рассмотреть на них каждый сучок. Мой скакун резко сворачивает, я же лечу прямо в забор, с оглушительным треском пробиваю в нем дыру и благополучно приземляюсь, точнее, приводняюсь в огромную бочку, из которой в сухую погоду конюх поливает огурцы…

— Мухин, я тебя спрашиваю, будешь еще кататься на лошадях или нет?

Я смотрю на папу. Он вытирает платком лоб. Платок уже совсем мокрый. Папе очень хочется, чтобы я сказал «не буду», всем очень хочется…

— Не буду.

Вадик уже сказал свое «не буду», и теперь очередь за Генкой. Но тот почему-то молчит. Я его толкаю локтем: дескать, не тяни резину. Он толкает меня и молчит.

— Ты думаешь, Варламов, мы с тобой нянчиться будем? Надоело, знаешь ли! Отправим в колонию — и делу конец, — сказал молчавший до сих пор человек в форменном костюме.

— Слушай, что говорит Иван Степаныч. Он прокурор, и ему в судебной практике не раз приходилось…

— Он больше не будет, — не дала договорить тетя Нина и заплакала.

— Мамаша! — прокурор постучал толстым указательным пальцем по столу. — Вы за него не отвечайте. Вы за самих себя не можете ответить.

— Если в семье пьющий, то не жди ничего хорошего, — сказала одна из похожих друг на друга женщин, сидящих за столом.

Генка стоял, опустив голову и сжав кулаки. Таким он был всегда перед дракой.

— Вы меня разбирайте, а мамку не трогайте, — разжал он губы.

— А как он учится?

Из-за спины наших родителей поднялась Анна Георгиевна.

— Способный, но ленивый. Еремин, тот совсем неплохо. О Мухине говорить нечего. Кроме двоек и троек, его дневник оценок не видывал. Поведение у всей троицы, конечно, оставляет желать лучшего.