Рядом с зоопарком

Во всех классах теснота, есть новенькие. Этих двух девочек он видит впервые. Кисти макают в баночки из-под майонеза. И сами похожи друг на друга, как эти баночки. Рядом их отец. Не теряя времени даром, делает скорый набросок, остро вглядываясь в Вадима Петровича. Руки большие, неуклюжие, в трещинках кожи мазут. А Вадим Петрович стоит, широко расставив ноги. Перед ним на полу разложены рисунки Димы Мрака. Ребята сгрудились вокруг, тоже смотрят. Вадим Петрович сунул одну руку под мышку, другой скребет в бороде, улыбается загадочно — непонятно, нравится ему или нет.

На одном рисунке — череп, из пустой глазницы прорастает кровавая роза, шипы в виде усиков колючей проволоки. На другом — чуть намечено тушью дегенеративное лицо, нос изломан, лобная кость срезана, а на уши, как на рычажки, повешена телефонная трубка. В подобном духе и дальше.

В студии такой обычай: пришел — показывай, что сделал дома. Валерику нечего было показывать, постояв, прошел тихонько в уголок, устроился там с мольбертом перед небольшим круглым столиком, покрытым темно-зеленой тряпицей. На столике — натюрморт: холодно и отчужденно посверкивал старинный бронзовый подсвечник, перед ним цеплялась пером за стеклянную чернильницу-замарашку допотопная ручка, в сторонке каменел бутафорский батон со следами чьих-то голодных зубов. Особенного желания рисовать не было, поэтому дело не клеилось. Подсвечник даже не хотел стоять. Валерик тер резинкой, строил снова. Все было безразлично, Валерик только ждал, когда подойдет Вадим Петрович, примется его ругать. Но тот, будто назло ему, подходил к Диме и ругал Диму.

— Опять из тебя Дали прет! Выбрось из головы! Подумаешь, Дали! У тебя что, своих мозгов нет?! Нашел тоже образец. Все, больше никаких альбомов!..

Дима Мрак брал новый лист бумаги, крепил его при помощи герметика на мольберт, садился рисовать, и через минуту-другую его начинало ломать и выкручивать, словно в приступе какой-то загадочной болезни. Он прижимал голову к плечу, ноги то складывал на планку мольберта, то закидывал одна на другую, то медленно съезжал со стула, который стонал под ним, предупреждая, что вот-вот развалится.

У Димы получалось. А когда получается, — Валерик знал по себе, — тогда интересно. Ну и раз у самого не получилось, отставил карандаш, наблюдал, как рисуют другие.

Лилька второй месяц писала своего поэта. Поэт лежал на нежно-зеленой травке и, запрокинув голову, смотрел в бледное небо на кудрявые барашки облаков. Дальше, на втором плане, уютно млел белый домик-мазанка с узорчатыми ставенками. Лилька сидела с прямой спиной, оставаясь подолгу неподвижной. Изредка делала мазок и снова застывала. Глаза, как у нестеровского отрока Варфоломея, напряженно всматриваются, но никого и ничего не видят. На настойчивый взгляд Валерика она не откликнулась — боялась, видимо, неосторожным движением или посторонней мыслью спугнуть воображаемого поэта.

Алик был верен гипсу. Штришок к штришку нежно наносил он на бумагу. Глаз у Алика математически точный, на рисунке — все как в натуре, хоть каким измерительным прибором проверяй. Алик то и дело высовывал кончик языка, облизывал сухие губы.

Вадим Петрович никому не указывал, что рисовать. Рисуй, что тебе кажется интересным. Но к Алику он все-таки раз подошел и сказал:

— Послушай, может, хватит гипс мучить? Попробуй что-нибудь другое… свободную композицию.

Алик думал над свободной композицией два часа. Вспотел от напряжения. Когда же Вадим Петрович и ребята посмотрели, что у него на листе, то просто ахнули. На рисунке был изображен портфель-дипломат. Совершенно как настоящий. Он имел два блестящих замочка, бирочку, которая свидетельствовала об его импортном происхождении. Он был так тщательно прорисован, что выявлялось тиснение кожи, различались крохотные заклепочки на замках, и можно было, наверно, через лупу прочитать название фирмы на бирочке.

— Почему это? — удивился Вадим Петрович.

— Ван Гог рваные ботинки рисовал, и то ничего, — пожав плечами, отвечал Алик.

— Что это у тебя? — услышал Валерик голос Вадима Петровича. — Сардельки? — Руководитель изостудии, солидный человек, вдруг заорал как сумасшедший: — Это же бронза!!! Металл!!! Блики! Контраст! Звон!.. А ты мусолишь. — Он выхватил у Валерика карандаш, вернее, огрызок карандаша, скептически прищурился на него, стрельнул им в корзину и вручил свой с черным ободком, отточенный, как шило.

Валерик не обиделся. Хотя Вадим Петрович ругался громко и азартно, в хриплом его голосе была добрая нотка, которая обнадеживала: да, сейчас не очень здорово, но если подумать, если постараться…

Бронза. Металл… Карандаш Вадима Петровича будто сам, приученный к точным, стремительным штрихам, водил его руку. Сначала затушевал верхнюю бронзовую башенку, потом спустился ниже, к широкому колечку, тронул его — подсвечник загорался. Играл бликами, сиял и даже звенел, звенел по-особенному, как может звенеть только старинный бронзовый подсвечник. И в груди у Валерика что-то ответно звенело, загоралось, начинало счастливо лучиться.