Ряженые. Сказание о вождях

Из женской больницы «Мисгав Ладах» несколько обалдевшего от счастья Юру и Марийку везла на своей празднично-белой, хоть и не новой, «Вольво» мать Марийки — Ксения, загрузив заранее багажник машины полным набором для младенца. Но для одного. Двойню она, единственный по убеждению Юры, деловой и предусмотрительный человек в Израиле, все же не предвидела.

Марийка оглядела победно свое царство и подумала вслух:

— Нужен дом. Как же тут без дома?!

Мать Марийки ночевать не осталась — негде; утром вернулась из своего Тель-Авива вместе с бабушкой. Теперь квартирка стала тесна невыносимо: и Марийка и бабушка жили в страхе перед лестницей, крутой и узкой: перед каждой субботой соседи обдавали каменные ступени водой. Коляску по такой лестнице не поднимешь, малюток приходилось заносить по одному, опасаясь сверзиться на мокрых ступенях. Бабушка, как и дочь, тоже была «Ивановной» Ефросиньей Ивановной или просто Фросей, как она, знакомясь с соседями, неизменно добавляла. Старый Город вскоре прослышал про этих не совсем обычных здесь «мехутоним» (родню), «из кубанского казачества», как неизменно добавлял кто-либо, и звал приветливых женщин кто добродушно — настороженно, а кто и сердито — неодобрительно на идише «унзере гойкес» (наши гойки).

Ксению Ивановну в первые дни раздражало, что никто к ней не обращается по имени-отчеству («что она, девочка?!»), зовут даже не «Ксенией», а запанибрата — «Ксаной» или вообще, как мужика, «Ксан», но Марийка ей объяснила, что у американцев все имена, как дразнилки, ее Игорька окликают, как собачку, «Иг!», а ее, Марийку, «Мара!», а то и вовсе «Ма!..»

— Так у них, инопланетян, принято. Не задирай носа… И, пожалуйста, перестань показывать свои ноги…

В Тель-Авиве Ксения Ивановна носила белые шорты или в прохладный день голубые рейтузы, плотно облегающие ноги. В Иерусалим приезжала в платьях поскромнее, но, по мнению Марийки, все же недостаточно длинных. Пришлось ей сшить юбку, как у дочери, до самых пяток. Но джемперы натягивала по-прежнему пестрые, экспериментальной вязки, исполненные, правда, с большим вкусом, и очень тонкие, подчеркивающие «девичий стан», как иронизировала Марийка.

… — Ноги и волосы должны быть спрятаны полностью, — то и дело наставляла дочь, — для наших это искушение дьявола… Непривычно? Считай так, едешь к нам, — приглашена на постановку «Старый город…» Пожалуйста, соответствуй!

Ныне Ксения Ивановна пришла «по форме» — в расклешенной юбке, которая мела тротуар. Принесла новые штанишки Игорьку, запас «ползунков» малюткам и гору игрушек. Она никогда не являлась без щедрых подарков. Марийка сердилась, мать задаривает их и, вообще, сорит деньгами. Та отвечала, смеясь, что внуки ее единственная радость и чтоб дочь заткнулась. Не солить же ей эти дурацкие шекели?

— Лучше бы на дом копила! — вырвалось у Марийки, и она зарделась: что это она? Будто вымогает…

Но мать вовсе не обиделась, как опасалась Марийка, ответила деловито:

— На дом придут деньги. Не знаешь, что ли?

Как было не знать! Марийка, по просьбе Юры, подписала перед отъездом официальный контракт с агентством, рекомендованным израильским посольством в Москве. Передала им для продажи заветную квартиру, оставшуюся от Юриных родителей, а мать и бабушка отдали им же свою «трехкомнатную красоту», иначе они ее не называли. «Красота» была в доме Большого театра: стены глухие, с пробковой защитой от музицирующих соседей, потолки высокие, бабушка Фрося то и дело вспоминала об этом, утешая Марийку, которую угнетала скученность квартирки: «В тесноте, да не в обиде… Вот придут наши тыщи, первое дело купим детонькам хоромы…»

А израильские шекели мать Марийки почему-то и в грош не ставила. Смеялась: «Сладкая отрава…» Шекели у нее и в самом деле не переводились. Едва появились в газетах объявления одного из «артистических» агентств Тель-Авива, с обычным здесь рекламно-фантастическим «перебором», о новой балетной студии, которой руководит новая репатриантка — некогда «известная в России балерина Большого театра», как добрая половина израильских мам возмечтала, что их чада — будущие Улановы и Майи Плисецкие. Сколь бы обширную квартиру мать Марийки с той поры ни снимала, все равно половина отвергнутых Улановых — Плисецких оставались за дверью, а мамы совали известной балерине деньги. Юра шутил, что свекрови надо арендовать у ВВС Израиля самолетный ангар. И «в области балета», наконец, опередить Россию и Францию.

Знаменитая, худенькая, сорокапятилетняя «прима-балерина Тель-Авива» Ксения Ивановна вырывалась к внукам не часто, раз-два в месяц. Бабушка Фрося, как только Марийка родила двойню, добровольно объявила себя «приходящей прабабкой,» и стала наезжать к Марийке чуть ли не ежедневно; а когда для нее удалось воткнуть на «мирпесете» (заднем, при кухне, балкончике) раскладушку, и вовсе перебралась в Иерусалим, к правнукам, без которых «жисть не в жисть». Планы бородатого зятя и Марийки иметь большую семью были ей явно по душе. «Трое есть, а дом без четырех углов не бывает», одобрила бабка.