Ричард де Амальфи

– Тогда мне добавить нечего, – произнес он невесело. – Разве еще вот что… Мы, адепты Церкви, можем только создавать. Сколько бы ты ни произносил «разрушься», «уничтожься», «провались», «сгори» и не желал всем сердцем разрушений или смерти – ничего не выйдет. Магия, которая доступна нам, может только лечить, творить, создавать…

Свет разом исчез, комната стала темной и мрачной. Едва-едва краснеют пятна чадящих светильников, со всех сторон начали подползать нечистые запахи, появление Тертуллиана их выжгло так же легко, как темноту в углах комнаты.

Я рухнул в постель, задумался. Я не тот простак, которому надо объяснять прописные истины христианства. Возможно, как раз понимаю возможности и цели христианства чуточку иначе, чем Тертуллиан. Хотя, конечно, Тертуллиан – отец Церкви, гигант, а я мошка, но я мошка, сидящая на плече этого гиганта, я знаю о христианстве все-таки больше…

Я знаю о других ветвях христианства, знаю о Варфоломеевской ночи, слышал про этих гугенотов, католиков, кальвинистов, лютеран, а ведь простой и малодумающий народ не понимает даже такого простейшего иносказания, как случай с Магометом, когда он объявил, что сумеет приблизить к себе гору. Толпы собрались смотреть на такое чудо, Магомет появился и велел горе приблизиться. Гора не сдвинулась, тогда Магомет спокойно сказал: если гора не идет к Магомету, Магомет пойдет к горе.

На самом деле он всего лишь выполнил то, что пообещал: сумел приблизить к себе гору, а еще в иносказательной форме показал простакам, что к любой цели есть разные пути, и если один не подходит – ищу другой, обязательно отыщется. Но дурачье просто гыгыкало, уверенно, что хитрый жулик надул лохов. Что ж, каждый понимает в меру своего развития.

Я – понимаю больше. Возможно… Впрочем, Тертуллиан подсказал путь, как наращивать свою мощь.

Дверь отворилась, вошла с заставленным подносом в руках юная служанка, золотые волосы заплетены в длинную косу с неизменной голубой лентой, широкий и скрывающий формы тела сарафан до полу, но я успел увидеть маленькие босые ступни.

Вид у служанки был донельзя испуганный, чуть-чуть выступающие над краем глубокого выреза белые нежные полушария часто вздымаются.

– Ваша милость, – пролепетала она, – простите, но… дверь была закрыта! А из-под нее в щель такой свет, такой свет… что я даже не знаю!

Я сел на ложе, проследил взглядом, как она поставила поднос краем на стол, ловко переставляет медный кувшин, блюдо с гречневой кашей и жареным мясом. Отдельно – соленые огурчики в дополнение в затребованному мною рассолу. Крупная грудь, совершенно не тронутая загаром, стыдливо прячется под грубой тканью.

– Тебя зовут Леция? – спросил я. – Помню-помню…

Она вздрогнула, уставилась на меня расширенными глазами.

– Д-да, ваша милость…

– Не затягивай пояс так туго, – посоветовал я. – Ты хорошая девушка, это даже отец Ульфилла подтвердит… может быть. А если нет, то я скорее его прикажу повесить, чем позволю тебя обидеть.

Она вздрогнула сильнее, отступила от стола, прикрываясь деревянным подносом, как щитом.

– Не понимаю вас, ваша милость…

– Я знаю, – сказал я как можно ласковее, – что у тебя под платьем. И, как догадываюсь, знаю не я один. Так что не трясись уж так…

Ее большие чистые глаза наполнились слезами. Я быстро встал, обогнул стол и подошел к ней вплотную. Она дрожала и смотрела на меня снизу вверх умоляющими глазами.

Я взял поднос, бросил его в сторону дверей. Леция вздрогнула, когда я взялся за лямки ее сарафана. Взгляд стал диким, она повела глазами, стараясь не упускать из виду того, что я делаю.

– Не трусь, – повторил я, – ты – хорошая девушка.

Плечи ее нежные, не целованные солнцем, тугие лямки сползают с трудом, Леция дрожит, близкая к обмороку, дыхание вырывается частое, веки опускаются, а ресницы трепещут, как крылья вылезающей из кокона молодой бабочки.

Наконец я опустил лямки до локтей, обнажилась грудь. Леция охнула, залилась краской так сильно, что даже запылали уши, а шея стала красной, будто ее ошпарили. Я продолжал опускать края сарафана, словно очищал банан, обнажилась вторая пара грудей, чуть поменьше, а затем и третья, еще меньше, размером с яблоки.

Как и в первый раз, когда я невольно подсмотрел за нею, первая пара с широкими розовыми сосками, вторая – с коричневыми, а у третьей соски почти черные, но как и у обоих верхних, сейчас на глазах приподнимаются, вытягиваются кончиками.

– Не трусь, – сказал я, стараясь, чтобы голос звучал, как обычно, – ты мечта каждого мужчины, а не то, что ты думаешь. Ты – сокровище, тобой каждый бы любовался… и кому-то повезет! Так что не старайся все это богатство прятать себе во вред. Вон след от поясного ремешка, сумасшедшая. Так грудь передавишь. И вообще пояс нужно носить на талии, а не так высоко…

Ее трясло от ужаса, и я так же бережно и целомудренно поднял края сарафана, вернул лямочки на прежнее место.

– Не трусь, – повторил я уже строго. – Если кто вздумает тебя обидеть, обращайся ко мне. Если меня боишься, скажи Гунтеру!