Ричард Длинные Руки – воин Господа

Небо стало странно лиловым, как перед грозой, темнело с каждым конским скоком. Далекий сосновый лес приблизился, выглядел как гигантская пила, повернутая зубьями кверху. Иногда мы видели, как возникают и уплывают за спину распаханные участки земли, но вместо строений – развалины или пепелища, аккуратные пруды, где явно разводили жирных карпов, сейчас быстро превращающиеся в гниющие болота.

Сигизмунд вздыхал, молился, Гугол угрюмо молчал, он навидался больше, очерствел. Мало того, что по этим землям время от времени прокатывалась то чума, то испанка, то еще какая-нибудь дрянь, всякий раз оставляя в живых каждого десятого, так еще и эти выжившие жгут друг другу посевы, убивают; истребляют, гонят с земель, хотя у них за спинами остаются бескрайние просторы...

Сигизмунд, что несся впереди, внезапно с таким испугом натянул повод, что конь взвился на дыбы, замотал головой, пытаясь спасти рот от раздирающих его удил. Гугол испуганно вскрикнул и, что меня удивило несказанно, забормотал молитву.

Впереди текла неширокая река, с того берега седые ветлы, это такие деревья, опускали, естественно, седые ветви в вялотекущую воду, а с этой стороны белый кварцевый песок, волна набегала прозрачная, чистая, тут же просачивалась вниз.

А в воде – русалки. Или сирены, я их сразу узнал по белым незагорелым телам, что от бедер начинают покрываться легкой чешуей, а все заканчивается великолепными хвостами. Фигуры дивные!!! Крупная грудь, широкие бедра, но руки, напротив, тонкие и нежные. Я сразу понял, что они живут здесь, а не мигрируют, ибо для пловчих характерна маленькая грудь, а то и вовсе плоская, чтобы не мешала при плавании, а вот плечевой пояс развит мощно. Эти же нежные, что значит местные, – только плещутся в воде да поют, поют да плещутся.

Первая из ундин посмотрела на меня, сообразила, что трепещущие Сигизмунд и Гугол в лапы не дадутся, а вот я еще тот лох, из непуганых, запела красивым, музыкальным голосом:

– О Путник!.. О, приди-приди к нам, утоли огонь, пылающий в твоих чреслах... Има, Има, мне так необходимо!

От нее веяло манящей прохладой. Я обливался потом, а когда представил, что из этого зноя прижмусь к ее мокрому холодному рыбьему телу, внутри меня все взвыло от желания.

– А вот ни фига, – ответил я с громадным усилием. Воля трещала, рассыпалась, плавилась, как воск на жарком солнце, я заставил себя сказать громче: – Я эти ваши песни каждый день с утра до вечера по ящику слышу! И по «Авторадио». И на концертах. Так что пошли вы все с вашими общечеловеческими ценностями! У меня другая песня...

Я запнулся, еще не зная, что запеть, то ли Гимн Советского Союза, то ли вовсе Интернационал. Героические песни сталкивались во мне, как мечи в разгар жаркой битвы. Я даже не думал, что их так много, когда из динамика слушал целыми днями дурацкие постельные песенки сирен, но потом понял, что эту дрянь тут же забываешь, а вот героические в памяти и в сердце остаются, будто вбитые в пол по самые шляпки гвозди.

– Словом, – сказал я надменно, – у нас... у героев то есть, свои песни!

Я пришпорил коня, тот сдуру тянулся то ли к прохладной воде, то ли к русалкам, а может, и не сдуру, у животных свой разум, а тут можно и вовсе без разума, я проехал мимо с гордо выпрямленной спиной и даже выдвинутой вперед нижней челюстью. Оказывается, эта вот выдвинутость здорово помогает. Больше, чем психотренинг, тут что-то с соматикой.

Затрещали кусты, оттуда проломились исцарапанные и запыхавшиеся Сигизмунд и Гугол на исцарапанных и запыхавшихся конях. Сигизмунд был красный от стыда.

– Прошу простить меня, ваша милость!

Я удивился:

– За что?

– Я не рискнул... Усомнился в своей стойкости. Это такой позор для рыцарской чести!

Я отмахнулся с великолепной небрежностью:

– Да ладно, вон Гугол тоже...

– Я с ним, – быстро сказал Гугол, – я с ним!

Думаю, с чего это он ломанулся в кусты? Так до сих пор и не понял, зачем такая странная кружная дорога...

Сигизмунд оглянулся, но деревья уже скрыли русалок, а также ундин. Железо загремело, я догадался, что молодой рыцарь не то вздрогнул, не то пожал плечами.

– А почему, – вырвалось у него страстное, – вы, ваша милость, не... ну, могли же их мечом по головам?

В чистых глазах было детское недоумение. Я покачал головой.

– Какой ты кровожадный... Женщин, да еще молодых и красивых? По головам?.. Еще понимаю, если по задницам... Ну побесятся малость, это ж у них игры такие, не думаешь ли, что здесь толпами ходят лохи, Чтоб их хватало на пропитание? Явно же где-то работают, пашут... ну, рыбу разводят, ловят, едят... Скоро постареют, уже петь не будут. Да и вот так показываться не станут, понял?

– Почему? – спросил Сигизмунд наивно.

Гугол противно захохотал.

– Когда сиськи вытянутся до пупа, кто ж разденется вот так?

– Добрее надо быть, Сиг, – сказал я наставительно. – Постареют, сами будут стыдиться нынешних песен.

Сигизмунд смотрел на меня вытаращенными глазами. Мне самому стало неловко, изрекаю прописные истины, а ему это как откровение свыше.