Ричард Львиное Сердце

Поручение было выполнено. Король Филипп сердито кивнул головой маркизу — и тот поднялся угрюмо. Тогда Ричард вошел в залу вместе с королем Гюем Иерусалимским. Они сели по обе стороны короля французского, и совещание началось.

С самого начала дело оказалось безнадежным. Эрцгерцог зажужжал шмелем, так что мог довести всякого до чёртиков. В то время, как он говорил, все остальные бесились, готовые пролить кровь друг за друга и сделать то же с Луитпольдом. Ричард, у которого ещё не было собственных планов, вообще не интересовался планами. Он держал себя так, как если бы маркиза Монферрата тут вовсе не было, и выказывал страстное желание, чтобы и эрцгерцога тоже не было. А маркиз, со своей стороны, был готов отдать всё за то, чтобы точно так же обращаться с сидевшим выше него Гюем. Но увы! Он не обладал тем даром относиться к людям с равнодушным презрением, который присущ только царям зверей: он вспыхивал и дулся. Тем временем эрцгерцог продолжал жужжать свои нескончаемые речи, а Ричард сидел, обхватив колени и глядя в потолок.

Наконец, он испустил глубокий вздох, и у него вырвалось:

— О, Боже всех сил небесных и земных!

С королем Филиппом сделалось дурно, чего уж давно не было с ним. Заседание было прервано. Ричард сел в лодку и сам погреб к кораблю Жанны.

Ему там нечего было делать, вернее, ему предстояло довольно невинное занятие. Но она пожалела сказать ему это прямо. Женщина была в угнетенном состоянии духа, больна, со страшно расстроенными нервами, вдобавок она страдала от морской болезни. Жанна не могла скрыть от него свою радость, что он с ней; и он приподнял её; поцеловал, как в былые времена, и кончил тем, что усадил её к себе на колени. Прижавшись к нему, она поплакала тихонько, но не сдерживаясь. Он пробыл с ней, пока она не заснула, потом вернулся на берег и пошел по вырытым ровикам, обдумывая предстоящее дело. За этими думами застала его заря.

Дня два спустя, выгрузив на берег свои военные снаряды, он принялся осаждать город по собственному плану, не обращая внимания на всякие другие власти. Тем временем король Филипп лежал себе на своей постели куча-кучей, а Монферрат со своими, Сен-Полем и де Баром с присными старались обрабатывать его расшатанные мозги.

Ричард привел с собой пуатуйцев и анжуйцев, провансальцев и лангедокцев, нормандцев и англичан, шотландцев и валлийцев, черных генуэзцев, сицилийцев и пизанцев, а также и грифонов с Кипра. Под началом у графа Шампанского были его фламандцы. Храмовники и госпиталиты рады были ему служить. Это было не войско, а огромная куча, орда. Только Ричард мог им управлять: в силу его особого дара, ему стоило кивнуть головой — и все повиновались. Англичане, которые любят, чтоб ими повелевали, изо дня в день ворочали для него груды камней, хотя он не умел сказать ни слова на их языке. Смуглые юркие итальянцы до хрипоты кричали восторженно, когда он показывался вдоль их линии. Даже киприоты, угрюмый и трусливый народ, которого никакие собственные власти не могли двинуть к стенам неприятеля, громоздили петрарии и мангонели. Оскалив зубы, они бежали в пасть смерти за этого русокудрого героя, который, распевая, стоял с непокрытой головой на расстоянии выстрела от турок и, как мальчик, смеялся, когда какой-нибудь парень падал навзничь на сухую траву. Изо дня в день он поспевал всюду, мелькал то в траншеях, то на башнях. Он учил стрелков и выкрикивал: «Mart de Dieu!» (Смерть Бога!) каждый раз, как мангонель делала свое дело и осколок гранитного утеса прорывал стену. Он прятался, скорчившись, за черепашьими скорлупами саперов и сам брался за кирку точно так же, как за лук и самострел.

Он умел делать всё, что угодно, и если не словом, то хоть приветливой улыбкой ободрял каждого, исполняющего свой долг. Для всех было очевидно, что он сам знал, в чем именно состоял для каждого этот долг, и мог бы лучше всех сам его выполнить: оттого люди из кожи лезли, чтоб заслужить его похвалу.

Однажды его чуть не убили, когда не то слишком рано приставили лестницу к стенам, не то слишком долго держали её. В него попали три стрелы, а защитники города, взывая к Аллаху, подкатили к самому краю стены огромный камень, который должен был размозжить его так, что его и не узнали бы в день воскресения мертвых.

— Государь, берегитесь!.. Царица небесная! — раздались крики снизу. — Владычица Дева! — рявкнул какой-то увалень из Боктон-Блена [116]и рванул короля прочь с лестницы. Беднягу тотчас же, прямо в горло, сразила стрела; но зловещий камень упал, не причинив вреда. Король Ричард взял на руки своего убитого англичанина и унес его в ровик. Он не вернулся на место сражения, пока не убедился, что его с почетом предали земле, пока не заказал панихиды по нем. Такого рода поступки вызывали в людях любовь к нему.