Ричард Львиное Сердце

— Ничего про них не знаю: они не из моих людей. Платье на них все белое, с головы до ног, а лица темные; бегают же они, как турки. Но какие дела могут здесь быть у турок?

— Надо их разыскать! — решил де Бар.

Он послал в погоню Саварика и половину своего отряда.

Между тем Жиля Гердена подняли и убедились, что его наповал прикончили две раны: одна в шею, у затылка, другая — под сердцем. Де Бар положил его тело поперек седла и повел пленников в свой лагерь.

Короля Ричарда отнесли Б его собственный шатер и уложили в постель. При нем остались только его врачи и аббат Мило, потерявший всякое мужество. Гастон Беарнец за дверью рыдал, как девчонка. Граф Лейчестер поехал за королевой, а Ив Тибето — за графом де Мортеном. Де Бар узнал, что врачи вынули стрелу, обыкновенную, генуэзсскую, но они опасались, что она отравлена.

Они прострелили королю Ричарду правое легкое.

Глава XVII ОСТРАЯ БОЛЬ

В последние часы, которые ему еще оставалось провести на земле, явились к Ричарду, одна за другой, три женщины. Каждая из них сказала ему правду как умела.

Первою явилась Элоиза французская в серой одежде монахинь Фонтевро, с лицом, более мрачным, чем ее капюшон, с волосами, висевшими, как мокрая трава; но а ее впалых глазах горел таинственный огонь. Она сказала страже у дверей:

— Впустите меня: я — глас застарелого горя!

Перед ней раздвинулся занавес палатки. Она подошла, шаркая ногами, к постели, на которой было распростерто длинное тело. Король услышал шорох ее платья и повернулся в ее сторону своим изменившимся лицом, но тотчас же откинул голову назад, лицом к потемкам.

— Уберите ее прочь! — прошептал он.

Де Бар стоял между ним и женщиной.

Но Элоиза протянула руки вперед, как слепец.

— Я принесла душе оздоровление: я очищаю старые грехи. Отойдите же вы все! — сказала она. — Оставьте меня с ним одну, только с его духовником. То, что мне сказать необходимо, должно быть сказано, как оно было и содеяно, — тайно.

Ричард вздохнул.

— Пусть она останется. И Мило также! — промолвил он.

Остальные на цыпочках вышли вон. Элоиза подошла и преклонила колени у изголовья короля.

— Слушай же, Ричард! — сказала она. — Ведь твой последний час близок, как и мой. Дважды порывалась я тебе сказать, и дважды ты отверг мое признанье. Оба раза оно могло оказать тебе услугу, ну, так теперь я сослужу тебе службу. Слушай: ты не виновен в смерти своего отца, он не виновен в моем горе.

Король не поворачивал своей головы, но взглянул в сторону; Элоизе было видно сбоку, что глаз его блестит. Губы его зашевелились и снова слиплись. Тогда Мило поднес к ним губку с вином, и Ричард шепнул:

— Скажи мне, Элоиза: кто виноват перед тобой?

— Твой брат, Джон Мортен! Он негодяй! — промолвила она.

Вздох, как стенанье, вырвался у короля Ричарда, глубокий, трепетный, жалобный вздох:

— О, Элоиза, Элоиза! Кто из нас четверых не был негодяем?

Но Элоиза возразила:

— Что было, то прошло. Я тебе все сказала. Что будет, не могу тебе сказать: прошлое поглощает меня. А все-таки я еще раз скажу, что брат твой Джон — негодяй, скрытая зараза, вор!

— Помоги ему Бог! Суди его Бог! — опять вздохнул Ричард, — Я не могу и не хочу брать на себя ни того, ки другого!

Он снова застонал, но так беспомощно и безнадежно, как человек до того измученный, разбитый, что аббат Мило стал громко бормотать дрожащими губами. Элоиза подняла свое поникшее лицо и била себя в грудь, восклицая:

— О, Ричард! Отчего Богу не было угодно, чтобы я досталась тебе неоскверненной? Я тебя спасла бы от этой горькой кончины! Суди сам, до чего я тебя тогда любила, если так горячо люблю теперь?

Не открывая глаз, Ричард промолвил;

— Никто не мог долго меня любить, потому что никто не мог вполне положиться на меня, как я сам не полагался на себя.

Затем он беспокойно обратился к аббату:

— Уведи ее. Мило, я устал.

Элоиза опустилась перед ним на колени и поцеловала его сухой лоб.

— Прости, король Ричард! — сказала она. — Ты более всего был королем, когда больше всего нес на себе оковы; ты более всего был милостив, когда больше всего нуждался в милости. Я свое дело сделала. Мне остается молиться и готовиться к концу.

Беззвучной поступью вышла она, как и пришла. И ни одна живая душа больше не видала ее.

Следующей явилась королева Беранжера, под вечер. Она держалась чинно, как в цепях, весьма торжественно преклоняясь пред лицом смерти. Вся белая, как слоновая кость, она была в черном платье, в руках у нее было большое Распятие. У дверей она остановилась на одно мгновенье, а с ней и граф Лейчестер, сопровождавший ее.

— Горе меня одолевает, Лейчестер! — проговорила она и обратилась к привратникам: — Он еще жив? Узнает он меня? Он не спит? Не требует ли он меня со слезами?

— Мадам! Король уснул.

— Ну, так пойду молиться за него, — промолвила королева и вошла в шатер.

Чинно преклонила она колени и обеими руками подняла Распятие в уровень с лицом. Затем жалобно заговорила с Ним, понизив свой истомленный голос и словно призывая Христа оглянуться на ее страдания: