Ричард Львиное Сердце

Бертран не понимал своего противника: он воображал одурманить его таким чадом. Но Ричард опять взялся за скрипку:

— Бертран! Ясно: ты задет за живое, у тебя прободенный бок. Но спроси у своих зудящих пальцев, кто ранил тебя? Сух ты, Бертран, ибо корыто твое сухо, мякина дерет твой рот, но нет тебе другой еды. Конечно, это коробит уши твоих слушателей: ведь стон, человече, идет из твоего пустого желудка! А я вот опять запою и расскажу тебе про даму с чудным поясом из чистого золота. Под этим поясом бьется пламенеющее сердце, а дух ее — словно сизый дымок, который вылетает, правда, из огня, но взвивается вверх, к небесам. Согретый этим пламенем, я устремляюсь к небесам, как этот дымок, и там, посреди звезд, почиваю с Жанной.

Челюсть Бертрана проворно задвигалась, словно он пережевывал свой язык.

— А, так вот ты как, Ричард? Погоди ж, вот я тебя дойму!

И скрипка его завизжала:

«Что, если я стану вить веревку наоборот и дам тебе такой толчок, что ты заковыляешь у меня на пути скорби? Что, если в обмен за мой больной желудок, я дам тебе больное сердце? Если мои пальцы прободают мне бок, то у тебя найдутся когти еще пораздирательнее. Остерегайся, Ричард, когтей льва: они рвут на части не тело, а честь, и причиняют боль сильнее всякого ножа. Боль? Да, пред тобой царь болестей! Побори его — и тогда смело смотри в лицо горю и позору!»

Очевидно, он знал больше, чем говорил. Его странное волнение, его напряжение, вызвавшее пот, заставили Ричарда нахмурить брови. Он медленно протянул руку за скрипкой; и его холодный взгляд не отрывался от Бертрана все время, пока пел он ему, своему врагу, и судил его своей песнью. Он изменил лад.

"Лев — царь зверей, а я — сын его! В Анжу мы не задираем друг друга, пока не показывается с юга Шакал, который, рыча, суется между нами. Как только мы завидим это нечистое животное, один из нас говорит: «Фи, неужели это твой друг?» А другой: «Как ты смеешь так говорить!» Вот и польется кровь, и Шакалу пожива. Но теперь не пора лизать кровь: нынче ставка в борьбе — Белая Лань, вскормленная французскими лилиями. Теперь она в тихой пристани: она разделит ложе Леопарда, а Лев мирно будет властвовать над лесами, ибо вокруг него царствует мир. А над нами будет сиять звездой Жанна, словно осенняя луна над безлиственным лесом [23]".

— Слушай, Ричард! Я скажу еще яснее, — процедил Бертран, стискивая зубы.

Завладев скрипкой, он взял на ней только одну ноту, но так резко, что струна лопнула. Он швырнул скрипку прочь и продолжал без нее, облокотившись на колени и вытянув голову вперед, словно ему хотелось удобнее выплевывать слова.

Вот в чем жало песни: Белая Лань — клятвопреступница. Пристань? Лань слишком долго там оставалась: она искалечена, она растерзана. Не прикасайся к добыче льва, леопард! Ты слишком поздно вышел на охоту: тут ничего тебе, кроме горя и позора!

Больше не протянулась за скрипкой рука Ричарда. Его рот раскрылся, румянец сбежал с его лица. Словно окаменев, прямо, неподвижно сидел он, уставившись глазами в певца, а Бертран все осклаблялся, закусывая губу, и, весь передергиваясь, наблюдал за ним.

— Ну, скажи мне всю правду! — крикнул Ричард глухим, старческим голосом.

— Это правда, как Бог свят, — ответил Бертран де Борн.

Граф поднял голову вверх, как собака, когда она лает на луну. Раздался хохот — не веселый, даже не скрывающий печаль, а самый злой, насмешливый, душу раздирающий хохот. Один из часовых толкнул товарища локтем, но тот отмахнулся. Ричард протянул свои длинные, сжатые в кулаки руки к безмолвному небу.

— Преклонял ли я колена пред успехом? — закричал он. — Склонял ли я когда голову? О, милосердный Повелитель! О, Судия Израилев! О, Отец царствующих! Услышь же притчу о блудном сыне! Отец, я согрешил перед Небом и Тобой, я не достоин больше называться Твоим сыном! О, обжора! О, блудливый пес!

— Клянусь светом Евангелия, граф Ричард, то, что я пел, чистая правда! — сказал Бертран, все же осклабляясь и тоже кусая себе ногти.

Его голос остановил Ричарда. Он обернулся, сверкнув на него глазами.

— Эх ты, школьный рифмоплет! В этом единственная твоя заслуга, да и та не вполне тебе принадлежит. Твои шутки — вздор, твой трагизм — кошачье мяуканье, но твои новости, приятель, — слишком богатый материал для твоего горла, этого стока нечистот! Трагизм?! Нет, похуже: комизм!.. О, небо! Ну, слушай же теперь!..

И, в горьком сознании позора, он начал изображать пальцами:

— Вот тут двое: отец — по воле самого Господа Бога — и сын — по воле своего отца. И молвит отец:

«Сынок! Ты — потомок королей. Возьми себе в жены эту женщину, она — тоже царской крови. Возьми, ибо я в ней больше не нуждаюсь». И вот тихонько вылезает изнутри шатра белая тряпица; заметь, откуда она появилась! Сын преклоняет перед ней колени. — «Согласна ли ты взять в мужья моего сына?» — говорит отец. — «Да, душа моя!» — отвечает она. — «Смотри, он все равно что мой портрет», — говорит отец. — «Все же лучше, чем ничего», — говорит она… Милостивый отец, коленопреклоненный сын, сговорчивая дама! Соглашение состоялось и — конец делу!