Ричард Львиное Сердце: Поющий король

— Не хочу, — заупрямился Ричард. — Сирвента слабенькая. Я для Робера как-нибудь на досуге сочиню получше. Тогда и запишем. Всё! Слово короля — закон. Прячьте ваши писульки. Лучше оглянитесь и посмотрите направо. Там какой-то красивый остров.

— Это Капри, ваше величество, — сказал Ричард Девиз.

— Говорят, дивный уголок, — промолвил Амбруаз Санном.

— В таком случае, — объявил Ричард Львиное Сердце, — не пора ли нам вспомнить, что написано на моем знамени Чаши?

— Пора!

— Пора, ваше величество!

Тотчас слуги, улавливающие любое слово короля Англии, подали крестоносцам чаши и быстро наполнили их превосходным итальянским вином. Глядя на то, как в его чаше искрится и играет пьянящая влага, Ричард развеселился еще больше.

— Отчего бы нам не напиться, друзья мои? — воскликнул он. — До Мессины нам еще плыть и плыть; дай Бог, если на рассвете туда доберемся. Наскучит любоваться берегами Италии.

На чаше был изображен лев, в лапах которого тоже был кубок, и лев приник к кубку, как зуб к клыку. А по самому краю чаши были отчеканены те же слова, что на Ричардовом знамени, и, подняв над головой чашу, король Англии еще громче воскликнул:

— Кто выпьет много…

А тамплиер, летописцы и оруженосцы во все горло подхватили:

— …увидит Бога!

Глава вторая СИЦИЛИЙСКИЕ РАДОСТИ

— Мессина, ваше величество, Мессина! — толкал плечо короля Робер де Шомон.

Как только эта весть проникла в спящее сознание Ричарда, он тотчас вскочил на ноги, сбрасывая с себя толстый слой шкур, коими его укрыли вчера, когда он, напившись, свалился на палубу.

Несмотря на похмелье, он чувствовал себя прекрасно. Давно еще трубадур Бертран де Борн научил его с перепоя ни в коем случае не спать на мягком, а лучше всего прямо на голом полу. Тогда утром не будет тяжких последствий вчерашнего.

Берег Сицилии лишь едва проклюнулся в отдалении, слева по борту проплывали берега Калабрии, над горами сияли первые лучи встающего солнца. Слуга Даниэль выжал в кувшин с водой пару лимонов и подал умыванье Ричарду. Тот перекрестился на рассвет, поцеловал нательный крест из иерусалимского кипариса и с наслаждением ополоснул лицо и руки лимонной водой.

Воспоминания о вчерашнем вечере остались смутными. Выпито было много, а вот увидел ли Ричард Бога?

— Месье коннетабль, — обратился он вполголоса к Роберу, — вчера все обошлось благопристойно?

— Более чем, сеньор, — ответил тамплиер. — Вы пели божественно и лишь под конец стали немного привирать, но сами это почувствовали и, исполнив последнюю кансону, всемилостивейше завалились спать.

— А какая была последняя кансона? — спросил Ричард, пытаясь разглядеть себя в помутневшем серебряном зеркальце и хоть как-то расчесать черепаховым гребешком свои буйные рыжие волосы.

— Там пелось про то, что Маркабрюн [7]был зачат не кем-нибудь, а собственным отцом, и родила его собственная Маркабрюнова мать, — со смехом ответил вместо тамплиера летописец Амбруаз. — Вы самый остроумный трубадур на свете, ваше величество.

— Эта песня, мой друг, сочинена самим Маркабрюном, — проворчал Ричард. — Стыдно этого не знать. Надо же… Я совсем не помню, как пел вчера сию дивную песню.

— Не огорчайтесь, ваше величество, — сказал Ричард Девиз. — Я вчера свалился раньше вашего, а эн Герольд рухнул первым и до сих пор не может проснуться.

— Потому что спит на мягком, — усмехнулся король. — А если бы под него вчера постелить пару-тройку пуховых перин, он и вовсе проснулся бы сегодня дохлым, пришлось бы поскорее везти его в Святую Землю и там попробовать воскресить.

— Да уж, вот уж если б в Святой Земле все только б и делали, что воскресали, если б там никого не косила смерть, — донеслось до ушей Ричарда бормотание оруженосца Гийома.

— Шарль, дружище! — позвал король знаменосца. — Пора тебе снова разворачивать наш стяг и становиться с ним на корму. Берега Сицилии видны уже вполне отчетливо, а скоро и оттуда можно будет разглядеть как следует наши корабли.

— Не пора ли вашему величеству переодеться в чистое и надеть доспехи? — спросил оруженосец.

— Пожалуй, Гийом, пожалуй, — откликнулся король.

Переодевание всегда подразумевало смотр прыщей и потому неизменно вызывало в Ричарде неприятное волнение. Разоблачившись, Ричард обнаружил, что со вчерашнего их не очень-то убавилось, хотя многие, должно быть под воздействием везувиевой сажи, подсохли и не гноились. Хоть это-то хорошо! Он снова намазался, туго запеленал грудь и живот платяными тесьмами, сдобренными смесью из ржаной муки и молотого утробошня [8], затем обмотал ноги чистыми чулками, надел свежий белоснежный шемиз, на ноги — остроносые кожаные пулены, а поверх шемиза — короткую златотканую тунику.

— Однако, сколько же там кораблей-то! — зорко вглядываясь в даль, воскликнул коннетабль Робер.

Ричард застегнул толстый пояс из синей кожи, по которому шла златая вышивка «Бог и мое право» по-французски, приласкал теплую рукоять висящего на поясе меча, затем принялся надевать доспехи — короткий панцирь, закрывающий плечи и верхнюю половину груди, и испещренные затейливым узором стальные наручи.