Ричардсон

Нигде, пожалуй, черты ханжества не сказываются у Ричардсона с такой определенностью, как в его отношении к чувственным проявлениям человеческой природы. Чувственность, с таким жизнерадостным юмором и блеском изображаемая его современником Фильдингом, у Ричардсона находится под запретом. Его герои, — какой бы сложностью и разносторонностью ни отличалась их психологическая характеристика, — кажутся бесплотными призраками по сравнению с полнокровными, пышущими жизнью персонажами фильдинговских "комических эпопей". Положительные герои Ричардсона как будто стоят в стороне от "пути всякой плоти"; даже его Ловласы, и те превращают погоню за чувственным наслаждением в своего рода интеллектуальный спорт, в котором остроумные уловки и ухищрения представляют едва ли не больший интерес, чем преследуемая ими цель.

В послесловии к "Сэру Чарльзу Грандисону" Ричардсон полемизирует с реалистическими романистами фильдинговско-смоллетовского типа, настаивающими на необходимости изображать человеческую природу такой, "как она есть". С точки зрения Ричардсона этот принцип порочен в самой своей основе. Он стремится "очистить" человеческую природу от всех земных стремлений и слабостей. Вот почему возникают в его романах многочисленные сцены, исполненные ложно патетическим духом религиозного самоотречения и аскетизма: так, Памела — молодая мать — хладнокровно сочиняет душеспасительные стихи над колыбелью смертельно больного ребенка, а Кларисса собственноручно составляет символические рисунки и надписи для своего гроба.

Недоверие к чувственным проявлениям человеческой природы и напряженное внимание к внутреннему душевному миру человека, — не шевельнется ли украдкой змейка первородного греха? не блеснет ли спасительная искра божественной благодати? — придают творчеству Ричардсона замкнутый, интроспективный характер. Еще Кольридж, сопоставляя его с Фильдингом, сравнивал романы Ричардсона с душной, жарко натопленной комнатой больного, а романы Фильдинга — с лужайкой, где веет свежий весенний ветер.

Именно филистерско-пуританскую, морализаторскую сторону творчества Ричардсона сделал предметом своих насмешек Фильдинг. Уже в "Апологии жизни миссис Шамелы Эндрьюс", не без основания приписываемой ему исследователями, он объявляет насквозь лицемерной ричардсоновскую проповедь благоразумного воздержания и самоограничения. В "Приключениях Джозефа Эндрьюса", где Фильдинг комически пародирует исходную ситуацию "Памелы", ричардсоновская героиня фигурирует как самодовольная и лицемерная ханжа.

Действительно, Ричардсон уже не создает образов мильтоновских масштабов. Понятия греха и благодати мельчают, облекаясь в формы реального буржуазного быта. Но даже и в этом сниженном виде пафос пуританства, скрытый в творчестве Ричардсона, все же придает его лучшим образам драматизм и величие, исключительные в английской просветительской литературе XVIII века.

Религиозно-политические проблемы свободы и долга, греха и спасительной благодати, волновавшие пуританскую Англию за сто лет до Ричардсона, переводятся им на язык частной жизни. Памела и Кларисса — протестантки в собственном смысле слова. Борьба за внутреннюю личную независимость и за свободу воли играет решающую роль в жизни ричардсоновских героинь. Этому в особенности обязана своим глубоким драматизмом история Клариссы Гарлоу.

Читатели и критики, руководствуясь обыденным, житейским здравым смыслом, не раз упрекали Ричардсона в том, что он поставил своих героинь — Памелу и особенно Клариссу — в искусственно безвыходное, неправдоподобно отчаянное положение. Но для Ричардсона в этом кажущемся неправдоподобии заключалась высшая правда.

Известно, с каким волнением ожидали английские читатели выхода последних томов "Клариссы", чтобы узнать, как решится судьба героини. Сколько письменных и устных просьб, советов, увещаний, жалоб, даже угроз было пущено в ход, чтобы заставить Ричардсона завершить роман счастливым концом! Но Ричардсон остался непоколебимым в своем решении. Более того, он настаивал на том, что трагический конец "Клариссы" — по-своему очень "счастливый" конец. Если Памела, как гласил подзаголовок этого романа, олицетворяла собой, по замыслу автора, "вознагражденную добродетель", то Кларисса представляла собой в глазах Ричардсона добродетель торжествующую.

Какую бы роль ни играли в романе Ричардсона религиозные упования на лучший, потусторонний мир, судьба его героев решалась здесь, на земле. Здесь, на земле, торжествовала добродетель Клариссы, здесь, на земле, терпел поражение Ловлас.