Рифмуется с радостью

А взору Ольги И. стала открываться поразительная красота Божьего мира, о которой она как-то забыла, живя в городской суете и толкучке, потому ли что прежде «всё бежала, спешила, на пейзаж не отвлекалась!», потому ли, что теперь выходы из дому редки и затруднительны; она научилась ценить запах снега, миллион оттенков цвета вечернего неба, первую кружевную зелень деревьев, радугу во время дождя, совершенство сиреневой грозди и счастье до поздних сумерек слушать пение соловья, когда удается доползти до парка.

М.М. Пришвин называл старость естественным источником аскетизма: старея, человек делается всё лучше и лучше, потому что освобождается от слепых страстей и входит в свой разум. Писатель с удовлетворением отмечал, что на праздновании своего юбилея не поддался ни малейшему волнению и вел себя как хозяин самому себе, преодолевший даже малейшие признаки тщеславия. Честолюбие, охота к стяжанию, самообману, блудные пожелания поневоле ослабевают с возрастом, лишаясь крепкой телесной опоры; чревоугодие тормозится диетой, сильно гневаться поостережешься, опасаясь сердечного приступа; греховное теряет свою привлекательность; ты смотришь на мир другими глазами и видишь его более светлым и целесообразным, чем прежде; хорошо понимал это Владислав Ходасевич, до старости не доживший:

Когда б я долго жил на свете

Должно быть, на исходе дней

Упали бы соблазнов сети

С несчастной совести моей.

Какая может быть досада,

И счастья разве хочешь сам,

Когда нездешняя прохлада

Уже бежит по волосам?

Глаз отдыхает, слух не слышит,

Жизнь потаенно хороша,

И небом невозбранно дышит

Почти свободная душа.

Бывает, посмотрел по телевизору старый фильм, скажем, «Полеты во сне и наяву», и заплакал в конце, и внезапно всё понял про себя и про жизнь, которой в молодости избегал и боялся, а теперь не боишься, когда поздно уже, а может никогда не поздно понять важное. Или Пушкина строчка вдруг засияла, будто сам сочинил: «пора, мой друг, пора, покоя сердце просит», воистину так, великое богатство повсюду разлито обильно и бескорыстно, «и радости вашей никто не отнимет у вас»[71].

Сомерсет Моэм, весьма внимательный к разнообразным движениям души, много размышлял о старости; достигнув семидесяти лет, он пришел к выводу, что «самое большое преимущество старости – в духовной свободе, которой сопутствует безразличие ко многим вещам, казавшимся важными в расцвете лет». В самом деле, на людях нам постоянно приходится играть какую-то роль: живущие «как все» кичатся скромностью, а «не как все» утрачивают искренность, становятся рабами своего эпатажа. Когда изживешь в себе, по выражению одной мемуаристки, несущуюся вперед горделивую фигуру на носу корабля, начинаешь, наконец, движение вглубь, а иногда и ввысь.

Время работает на нас: насмешки и порицания если и задевают, то не достают до души; комплименты и восхваления приемлются равнодушно: поздно; на пороге вечности побрякушки не радуют совершенно. Отступают изматывающие повседневные тревоги о близких, о будущем, мысль о «дате своего ухода» отрезвляет мгновенно и затмевает множество пустяков. Даже ослабление памяти может стать благом; вот Екатерина П., крайне рачительная и экономная, имела привычку учитывать расходы, и тетрадку вела с дебет-кредитом, и дочь каждым рублем попрекала, хотя та уже давно сама зарабатывает, и по поводу гостей раздражалась, пустые траты, «зачем всех кормить, как на постоялом дворе»; и вдруг однажды все цифры из ее ума ушли куда-то, стала чаще улыбаться, начисто забыла, похоже, и таблицу умножения.

Эгоизм более всего остального отравляет жизнь, а эгоизм страдальца-старика способен намного превзойти самоупоение юного счастливца. Кира О. смолоду тщательно ограждала себя от всего, что может нарушить покой, опечалить, растравить душу: уходила с тяжелого фильма, избегала кладбищ и похорон, переключала телевизор с дурных новостей, отказывалась читать Достоевского; замужество отвергла, опасаясь зависимости, новых обязательств и чужого «предательства» – тоже своего рода свобода, исключающая нравственные борения и ответственность перед Богом, миром и людьми.

Но в окружающей действительности веселья действительно маловато, утраты и скорби посещают непременно, да и как что-то понять о жизни, уклоняясь от страданий, даже чужих. С возрастом она отгородилась глухотой, подлинной или мнимой, но впоследствии все-таки пришлось обратиться к психиатру: предъявляемые ею условия слишком уж разошлись с реальностью. Конечно, лечение помогает мало; ведь она отказывается считать себя больной, но всегда винит других: соседей, знакомых, врачей, кассиршу в магазине, погоду на улице и слишком строгого Бога; так и живет в изнурительной настороженности, на таблетках, антидепрессантах, и, увы, вряд ли изменится.