Рихтер и его время. Записки художника

Сейчас – Гендель… Рихтер не начинал… Внимание переходит в напряжение… Он молчит… Что же это? Ведь это почти катастрофа! Поднятая голова. Руки бессильно опущены. В зале едва уловимое движение. Наконец-то первые такты. Но что же с ним?! Он неузнаваем! Ведь это едва ли четверть от того, что только что было дома. Он играл с усилием, совершенно очевидным, как бы нехотя, преодолевая сюиту. Так прошло первое отделение… После антракта он гениально играл прелюдии и фуги! С каким-то редким даже для него подъемом и совершенством! Зал стоя рукоплескал ему и Шостаковичу. Это был не успех. Это был триумф!

На другой день он пришел к Анюше при мне. Он был весел и как будто доволен вчерашним. Мы за столом. Смеемся.

Анюша:

– За что ж ты Генделя так отодвинул?

Он:

– Знаете, я вышел, сел, и прямо передо мной в ложе – Шостакович! Он тут же показал, подперев пальцем щеку, очень похоже на известную фотографию Шостаковича.

– Знаете, ну так близко, так близко, тут уж не до Генделя совсем…

Потом рассказывал, как после концерта Шостакович выражал ему свой восторг и приглашал, настоятельно звал к себе.

– Мы, мол, живем в одном доме. Почему мы не видимся? Анюша сияет:

– Когда же ты пойдешь?

Он:

– Ну как это можно? Я и Шостакович! Мог бы я пойти в гости, скажем, к самому Генделю?.. Это одно и то же…

В тот день мы как-то особенно много смеялись. Было хорошо и спокойно.

Глава одиннадцатая. Последнее о маме

Придет ужасный час…

А. С. Пушкин

Было хорошо и спокойно. Но ненадолго. В начале сентября умерла мама. Ее последняя двухдневная болезнь прошла в беспамятстве, и мы не простились…

Расскажу об этом просто и коротко. Утром она перестала дышать. Я стоял и смотрел на ее лицо на подушке. Она ежесекундно менялась: делалась все темнее и как будто бы меньше… Потом услышал чьи-то осторожные слова:

– Это уже не она…

Я же просто стоял. Вот и все. Сколько раз думал я об этой неизбежной, страшной минуте. Вот она… Ну, что же, похожа она на то, что я представлял себе? Нет… Все было слишком обыденно, слишком просто… День как день, обычное утро. Девять часов. В окне солнце, и редкие облака да слегка пожелтевшие листья. На подушке маленькое темное лицо. Нет, это уже не она… Это уже совсем не она…

Пора было начинать печальные хлопоты, и, кроме меня, делать это было некому. Я оставил маму заботам нескольких знакомых женщин и ушел… Возвратился часа в четыре. Мама лежала высоко на столе, под белой простыней до груди, в черном шелковистом платье, со своим почти прежним, но сильно побледневшим лицом. Мне подали сложенный листок. В нем стояло:

Митя, думаю о Тебе. Слава Р.

Он никогда не звал меня на «ты». Единственный раз в этой записке. Первый и последний… Он был здесь без меня.

Так я остался один. Впереди была жизнь. Но сейчас все было темно и смутно. Думал ли я о будущем? Не знаю. Нет, наверное.

Глава двенадцатая. Прощание

Так мы расстались, с этих пор

Живу в своем уединенье.

А. С. Пушкин

Нет, наверное, страшно трудно быть рядом с безутешным человеком!

Он был со мной очень прост, спокоен, мягко весел; часто что-то дарил, нужное на каждый день: то джемпер, то галстук, то шарф. Все время спрашивал Анюшу обо мне.

В эту осень я особенно часто видел его. Он почти все время был у Анюши, работал предельно много, по двенадцать-тринадцать часов в день. Поднимались двадцать две совершенно разные программы для предстоящего многомесячного турне по Америке. Ведь это уже было сравнимо только с историческими концертами Антона Рубинштейна. Такое количество музыки одновременно мог держать в голове и в руках только он.

Анюшина коммуналка тихо скрежетала зубами, и как-то утром, когда собрались пить чай, дверь раскрылась и в комнату был выплеснут ночной горшок.

Так шла эта колоссальная работа, так готовилось одно из лучших художественных свершений Святослава Рихтера. Но не только это создавало трудности. Рихтер ехал в Америку очень надолго. Он просил, чтобы Нине Львовне разрешили поехать с ним. Однажды Анюша потихоньку рассказала мне, что он имел тяжелейший разговор с чиновником министерства и получил самый грубый отказ.

Рихтер заболел. Сильно поднялось давление. Это серьезно угрожало предстоящим гастролям. Лететь на самолете в таком состоянии было нельзя. В последний день Нине Львовне все-таки разрешили выезд, очевидно, только из-за его болезни.

Были куплены билеты на поезд Москва – Шербур, прямо до океана, и дальше – на теплоход до Нью-Йорка…

Я провожал его. Приехал с утра. Он был один. Нина Львовна – уже на вокзале с багажом. Мы что-то ели на кухне. Потом он сказал:

– Ну, пора!

Еще раз присели на дорогу у стола, поднялись и пошли.