Рикошет сна

— И не хочу, чтоб узнавали, — морщится Арчи. — У меня даже примерно такого плана не было — чтоб из-за меня завертелись международные спецоперации.

— А где мой обожаемый Фаревд? — хмыкает Эмма.

Смартфон послушается настраивается на подземный дворец. Оружейник валяется на троне в расшлепанных тапках и замызганном халате. По обе стороны от входа в арсенал стоят охранники в унылой униформе. В зале не происходит абсолютно ничего.

— Так и знала, — кивает Эмма. — У косоглазого слишком сильная защита. Она не позволяет просмотреть, чем именно он занимается в той или иной момент настоящего, прошлого или будущего — если только сам Фаревд не захочет этим побахвалиться.

— Смартфон нам показывает немного карамелизированную версию развития событий, — поддерживает ее Вильгельм, — но это предсказуемо. Его алгоритм сейчас настроен на то, чтобы продемонстрировать нам результаты борьбы с преступниками — и он их добросовестно демонстрирует. А такие результаты должны быть, естественно, положительными. Ложки дегтя вроде Стурка там тоже имеются, но акцент сейчас не на них.

— Зато потом, — подхватывает Тильда, — баланс света и тьмы восстановится. Свету, временно чуть подвинувшему тьму, придется самому чуть подвинуться. Эти флуктуации вечны, как прибой — и поэтому места для высеченных в мраморе супергеров ни на Той, ни на Этой Стороне нет.

— Эмм, у тебя есть какие-нибудь предположения насчет того, разработкой какого трендового оружия теперь займется наш друг Фаревд? — смеется Вильгельм.

— Да ничем он не займется! — возмущается она. — Ему сейчас такую масштабную рекламную кампанию устроят, что у него от клиентов отбоя не будет! Спрос на продукцию арсенала обеспечен на годы вперед благодаря всем этим арестам и скандалам! Если косоглазый вдруг и дернется разрабатывать что-то новое — это только от большой скуки, ну или если новый гениальный изобретатель ему всю макушку выклюет своими идеями.

— Эмма, у меня к тебе вопрос, — щурится Арчи. — Как ты впервые прочувствовала, что совершила зло? Не совершила, а именно прочувствовала?

Карнавалет в шестом колене и восходящая, готовая расстаться с телесностью, призадумалась.

— Я бы сказала, что это случилось со мной в школе… — медленно тянет она — а Тильда улыбается, ведь она тоже недавно вспоминала свои страдания за партой. — Учитель задал мне какой-то вопрос. Хоть убей, я сейчас не вспомню ни того учителя, ни предмет, ни тем более вопрос — помню только, что общее ощущение от ситуации было унылым, как вареное яйцо, у которого вокруг желтка образовалась серая мантия. Я долго не могла придумать ответ. «По-моему, наилучший вариант будет таким-то, таким-то,» — развернулся ко мне сидевший впереди мальчик. Он сказал это громко, на весь класс — потому что поняла, что сама я все равно ничего из себя не выдавлю. «Я тебя спрашивала, что ли?» — огрызнулась я и впилась ногтями в мякоть собственной ладони. Он продолжал смотреть на меня долго и с сожалением, а потом наконец повернулся ко мне спиной. В которую я тут же впилась ненавистным взглядом.

Менторы захихикали — а для Арчи ситуация осталась не совсем понятной. Он еще просто не знает, как в Ритрите начинающих сотрудников обучают воздействовать на людей одной силой своего взгляда.

— На следующий день, — продолжает Эмма, — учитель вошел в класс со словами: «Кто это сделал». По интонации это был вовсе не вопрос, а злое утвреждение. Учитель был напряжен так, будто вместо позвоночника ему всадили металлический штырь. «Нельзя бить по своим. Ни в коем случае и ни при каких условиях нельзя бить по своим! Но кто-то все-таки это сделал. Кто?» На сей раз в его словах наконец прозвучала вопросительная интонация. Класс напуганно дышал, не понимая, о чем речь. И тут в незакрытую дверь проковылял тот самый мальчик, обычно сидевший передо мной. Он входил на костылях, с ногой в гипсе. Он еще не научился ловко орудовать этими двумя палками, упиравшимися ему в подмышки, и беспомощно попискивал, когда его заносило. Я сидела, глядя прямо перед собой. Мне не было стыдно — мне было никак. «Кто из вас прямолинейно пожелал ему зла за прошедшие несколько дней,» — в голосе учителя опять не звучал вопрос, только утверждение. Я не шевелилась. Я не могла понять, знает он или не знает? Почему он хочет, чтобы я встала и чистосердечно призналась? Чтобы я почувствовала себя униженной и оскорбленной, или чтобы он убедился в своей догадке относительно того, что злоумышленником была именно я?

— Чем все завершилось? — тихо осведомляется Арчи.

— Я… — Эмма опускает голову, — к своему стыду, я не помню. Мне в голову запал не тот факт, что я сделала что-то, что нельзя охарактеризовать как хорошее — а то, что меня заставили прочувствовать фактуру этого момента. Мне не понравилось это, не понравилось ощущать себя виноватой. С тех пор, возможно, я стала более волатильной с моральной точки зрения — хотя учитель, вероятно, стремился добиться противоположного эффекта.