Рикша

Мужчины и ребята возвращались перед заходом солнца, когда у стен уже лежали тени и веяло прохладой. В дом, раскаленный за день, как печка, не шли: усаживались во дворе, дожидаясь, пока женщины приготовят поесть. В та кие минуты там было оживленно, как на базаре. Изнуренные зноем и голодом мужчины, с воспаленными глаза ми, еле сдерживались, чтобы не выместить зло и досаду на женах и детях, не поколотить их. Но все же рукам воли не давали, только ругались, отводя душу. Шум стоял до тех пор, пока не появлялась еда. Поев, одни ребята засыпали прямо во дворе, другие убегали играть на улицу. Взрослые, утолив голод, становились добрее, любители поговорить собирались кучками и делились горестями дня. Те, кому есть было нечего, несмотря на жару, лежали у себя в комнатах, кто молча, кто громко ругаясь. Если бы даже нашлось что продать или заложить, в это позднее время идти было некуда. Женщины со слезами на глазах выпрашивали взаймы хоть несколько медяков, и иногда им это с большим трудом удавалось. Крепко зажав в руке монеты, они спешили купить немного кукурузной муки и бобов, чтобы сварить жидкую кашицу.

Только Хуню и Сяо Фуцзы жили иначе. Сянцзы уходил с рассветом, а Хуню нежилась в постели часов до девяти-десяти. Она ждала ребенка – на этот раз без обмана – и по распространенному заблуждению считала, что в ее положении не следует много двигаться. Кроме того, ей хотелось почваниться перед соседями. Все вставали очень рано и принимались за дела, а она могла валяться сколько душе угодно. Вечером, захватив маленькую скамеечку, она выходила за ворота посидеть на ветерке и возвращалась, когда почти все соседи спали. Вступать в разговоры с ними она по-прежнему считала для себя унизительным.

Сяо Фуцзы тоже вставала поздно, но по другой причине. Она боялась, что мужчины будут на нее коситься, поэтому ждала, когда все разойдутся. Днем она либо шла к Хуню, либо отправлялась искать клиентов. А вечером, чтобы избежать презрительных взглядов соседок, снова уходила и, лишь когда все укладывались спать, тайком пробиралась к себе.

Сянцзы и Эр Цянцзы не походили на других.

Сянцзы боялся этого большого двора и еще больше – своих комнат. Беспрерывные разговоры о тяжелой жизни нагоняли тоску. А в комнатах он задыхался от жары, от скуки и от Хуню. Она все больше становилась похожей на ненасытную тигрицу. Прежде, чтобы избежать ссор, ему приходилось возвращаться засветло, но в последнее время, подружившись с Сяо Фуцзы, Хуню стала покладистой, и он мог приходить позднее.

Эр Цянцзы старался не появляться во дворе: не увидят – не осудят. Зачем мозолить людям глаза? Он знал, чем занимается дочь, и стыдился, но был бессилен что-либо изменить. Прокормить семью он не мог. Временами в нем пробуждалась ненависть к дочери. Будь у него взрослый сын, не пришлось бы терпеть такого позора. Иногда становилось жаль Сяо Фуцзы: ведь она продает себя, чтобы накормить братьев! А когда напивался, все было безразлично. Он просил у дочери денег, смотрел на нее как на скотину, которая приносит доход, – почему бы и ему не получить свою долю? Он даже упрекал ее в непорядочности! Все презирали Сяо Фуцзы, даже родной отец. Он требовал денег и вопил на весь двор, словно нарочно, чтобы все слышали: он, Эр Цянцзы, ни в чем не виноват! Это дочь от рождения такая бесстыжая!

Он кричал, а Сяо Фуцзы не смела слова сказать. Только Хуню могла утихомирить пьяницу, то уговорами, то бранью. Приходилось, конечно, иной раз сунуть ему монету-другую. Эр Цянцзы тут же пропивал эти деньги – трезвому ему оставалось только броситься в реку или повеситься.

Пятнадцатого июня жара стояла с самого утра. Ни малейшего ветерка! Серая дымка повисла в воздухе, вызывая неприятное ощущение зыбкости всего окружающего.

Сянцзы взглянул на серовато-красное небо и решил выехать с коляской после четырех часов. Если выручит мало, можно будет еще вечером поработать: после заката все же легче дышится.

Однако Хуню торопила его, боялась, как бы Сяо Фуцзы не привела «гостя».

– Что хорошего дома в такую жару? – говорила она Сянцзы. – К полудню здесь невозможно терпеть. Сянцзы молча выпил воды и вышел. Ивы стояли как больные: листья, покрытые пылью, свернулись, ветви безжизненно поникли. Над мостовой дрожало знойное марево. По обочинам клубилась пыль, обжигая лица людей, которые и без того задыхались. Собаки, высунув языки, валялись на земле. Лошади, тяжело дыша, раздували ноздри. Не слышно было выкриков торговцев. Асфальт размягчился, медные вывески лавок, казалось, вот-вот расплавятся.