Рим, Неаполь и Флоренция

Наглость, с какой чиновники на заставе Понтино потребовали у него паспорт, и похищение полутора тысяч томов пробудили в его сердце все сословные предрассудки и навсегда помешали ему понять, в чем состоит механизм свободы. Эта столь благородная душа не постигала, что написать что-либо сносное по вопросам политики можно — conditio sine qua non[328], — лишь отметая все мелкие личные неприятности, которым можешь подвергнуться. В конце своей жизни он говорил, что обладать талантом дано лишь тому, кто родился дворянином. Наконец, несмотря на свое доходящее до ненависти презрение к французской литературе, он лишь довел до крайности узкую систему Расина. Для итальянца нет, вероятно, ничего нелепее, чем малодушие Британника[329] или щепетильность Баязета[330]. Одержимый недоверием, он хочет видеть, а ему все время повествуют. Если его пламенное воображение не может в достаточной мере насытиться зрелищем, оно возмущается и уносит его далеко в сторону, поэтому на трагедиях Альфьери так часто зевают. До настоящего времени самыми подходящими для итальянцев пьесами являются «Ричард III», «Отелло» или «Ромео и Джульетта». Г-н Никколини, подражающий Альфьери, идет по неверному пути. Смотри «Ino e Temisto»

3 апреля — «Агаданека», большая опера. Такой высокопарной пошлости я еще никогда не слышал: тянулось это всего-навсего с семи часов вечера до половины первого ночи, без малейшей передышки и без единой мелодии в музыке. Мне казалось, что я на улице Лепельтье. Да здравствуют произведения, которым покровительствует двор! Самое лучшее — зал в покоях Фингала (ибо нас окружает мир Оссиана), обставленный различной мебелью по последней парижской моде. Мне удалось получить разрешение пройти на сцену. Бедные малютки из танцевальной школы говорили: «Пять месяцев работы лишь для того, чтобы теперь нас так ужасно освистали!» Я выразил сочувствие г-же Кольбран. «Ах, сударь, публика еще очень снисходительна. Я ожидала, что в нас полетят скамьи». И правда, я считал авторов только пошлыми, но оказывается, что они к тому же и глупы. Кольбран показала мне их посвящение королю, напечатанное в либретто: они просто-напросто заявляют, что возродили величайшие качества греческой трагедии.

Музыка третьего акта, представляющего собою балет в стиле пиррической пляски, написана Галленбергом. Это немец, постоянно живущий в Неаполе и умеющий создавать музыку для балета: в сегодняшнем спектакле она ничего не стоит, но я слышал «Цезаря в Египте» и «Тамплиера», где музыка усиливает то опьянение, которое вызывается танцем. Подобная музыка должна быть блестящим наброском, существенное значение имеют в ней темпы и такт, но детальной оркестровки, в чем так силен Гайдн, она не допускает: духовые инструменты играют в ней очень большую роль. Сцена, когда Цезаря вводят в спальню Клеопатры, сопровождается музыкой, достойной гурий Магометова рая. Меланхолический и томный гений Tacco не отверг бы сцены, где Тамплиеру является тень. Он убил свою возлюбленную, не узнав ее. Ночью, заблудившись в лесу в Святой земле, он проходит мимо ее могилы. Она является ему, отвечает на его страстные порывы и, указав на небо, исчезает. Благородные бледные черты г-жи Бьянки, страстное выражение лица Молинари, музыка Галленберга создавали такую полноту впечатления, которая никогда не изгладится из моей души.

4 апреля. Иду в театр Нуово. Труппа деи Марини дает там свое сто девяносто седьмое представление. Толстый Вестрис — лучший актер в Италии и во всем мире. Он не хуже Моле[331] и Иффланда[332] в «Burbero benefico» («Ворчун-благодетель»), в «Воспитателе в затруднительном положении» и в многочисленных бездарных пьесах, которым его игра придает хоть какое-то достоинство. Этого актера можно без малейшей скуки смотреть двадцать раз подряд. Когда м-ль Марс[333] играет роль сумасшедшей или дурочки, она время от времени бросает в публику взгляд, восхищающий тщеславных зрителей, которые как бы предупреждаются, что она первая потешается над своей ролью и жестами, которые себе позволяет. Вот недостаток, которого никогда не обнаружишь ни у Вестриса, ни у г-жи Паста.