Рим. Прогулки по Вечному городу

Дождь продолжался весь следующий день, и Рим показался мне невероятно обветшавшим под этим влажным и облачным небом. Здания, которые обязаны своей красотой солнечному свету, покрывающему их волшебной патиной, теперь имели весьма неприглядный вид. Они напоминали гуляку, который возвращается утром с бала в маскарадном костюме. Невероятно, насколько серьезно дождь расстраивает все городские службы Рима. Из-за этой грозы, которой Лондон и не заметил бы, остановились трамваи и даже прервалась телефонная связь! Забавно было также наблюдать удивленные лица римлян, вышедших под зонтиками и в плащах или рассекающих лужи на мостовой в своих «веспах». Казалось, город поразило какое-то стихийное бедствие. Даже у кур в саду был возмущенный вид, и, похоже, они обвинили во всем петуха, который сидел в сторонке, забрызганный грязью и, съежившись под садовой скамейкой, косил недобрым желтым глазом.

Когда дождь прекратился и небо очистилось, настало самое красивое время в Риме. Воздух как будто дочиста отмыли. Жара спала, ранним утром в городе было свежо, как в апреле. Проснувшись однажды раньше обычного, до восхода солнца, я накинул халат, прямо в шлепанцах перешел дорогу и, оказавшись на набережной Тибра, посмотрел вниз на реку. Теперь течение было гораздо быстрее, и река сменила бледный облачно-зеленый цвет на коричневый, хотя посередине оставалось еще много островков камышей и травы, образовавшихся за время летнего мелководья. Стояла чудесная тишина, Рим еще не проснулся. Всего лишь в трех мостах от меня поднимался красный округлый абрис замка Святого Ангела.

Вдалеке, у реки, я заметил какое-то движение. Пожилые мужчина и женщина, где-то, возможно под мостом, переждавшие грозу, поспешили нарезать тростника, как будто поднимавшийся Тибр грозил украсть у них даже это. Они шли по мокрой траве с охапками тростника. Я подумал: интересно, что они будут делать с этим тростником — чинить стулья или плести корзины?

Солнце сначала позолотило крылья статуи архангела Михаила на вершине замка, затем залило изъеденные временем крепостные валы, а потом наводнило светом весь город, и колокола принялись созывать к ранней мессе.

2

С набережной Тибра я часто смотрел на огни и тени замка Святого Ангела: несмотря на средневековый вид и обветшалость, это все еще гробница Адриана.

В последние месяцы жизни император, раздувшийся от водянки, отправился умирать в Байи, на берег Неаполитанской бухты. Испытывая сильные страдания, он приказывал докторам умертвить себя, подкупал рабов, чтобы они убили его. Он нашел точку под сердцем: резкий удар — и смерть наступила бы мгновенно. Но ни у кого не хватило смелости убить властителя мира. Странно, но в то самое время, когда он лежал больной и униженный, распространился слух, что он может творить чудеса. Одна слепая девочка прозрела после того, как приложилась губами к его колену; слепой старик пришел к нему из Паннонии, император дотронулся до него, и тот исцелился. Какая ирония судьбы в том, что все это разыгрывалось вокруг смертного одра больного и немощного человека, который себе-то самому помочь не мог.

Лежа на вилле, выходящей на бухту, Адриан сочинил следующие пять строчек, которые всегда искушали переводчиков более, чем все, что написано на латыни. Это обращение Адриана к своей душе:

Animula, vagula, blandula,
Hospes comesque corporis,
Quae nunc abibis in loca,
Pallidula, rigida, nudula,
Nec ut soles dabis jocos?

[127]

Сто шестнадцать переводов этой задумчивой строфы на английский язык собрал в 1876 году Дэвид Джонстон, и «Бат Кроникл» опубликовал их в небольшой и теперь очень редкой книжечке. Конечно, за восемьдесят лет накопилось много новых версий, потому что каждый, кто пишет книгу об Адриане, испытывает непреодолимое желание коснуться этих строчек и предложить свое собственное прочтение.

Байрон в девятнадцать лет попытался, но добавил одну собственную строчку, что не совсем правомерно. Вот что получилось:

Ah! Gentle, fleeting wav'ring Sprite,
Friend and associate of this clay
To what unknown region borne
Wilt thou, now, wing thy distant flight?
No more, with wonted humour gay,
But pallid, cheerless, and forlorn.

Чарлз Меривейл предлагает более точный перевод:

Soul of mine, pretty one, flitting one,
Guest and partner of my clay,
Whither wilt thou hie away,
Pallid one, rigid one, naked one,
Never to play again, never to play?

А недавно я наткнулся на перевод, который мне понравился, сделанный Томасом Спенсером Джеромом в «Воспоминаниях о Риме».