Римская история в лицах

Как я уже упоминал, весьма важным, с точки зрения сенаторов, был вопрос о восстановлении определенной независимости консулов. Даже при «хорошем» Веспасиане эта должность, ранее венчавшая служебную карьеру римских аристократов, была узурпирована императором и его сыновьями. Траян отказался от этой практики. Недавно в Армении была обнаружена сохранившаяся от какого-то сооружения вырезанная на камне надпись. Вот ее текст (цитировано по книге Е. В. Федоровой «Люди императорского Рима». Изд-во Московского Университета, 1990. С. 182.):

«Император Цезарь Нерва Траян, сын божественного Нервы, наилучший Август Германский, Дакийский, Парфянский, наделенный властью народного трибуна в 20-й раз, император в 13-й раз, консул в 6-й раз... Четвертый Скифский легион соорудил».

Кое-что здесь нуждается в пояснении. Имя Цезарь Нерва Траян вместо первоначального Марк Ульпий Траян отражает, в соответствии с древней нормой, факт усыновления Траяна Нервой. Титулы Дакийский и Парфянский относятся к победам в войнах, о которых речь пойдет впереди. Второй из этих титулов позволяет датировать надпись 116-м годом — девятнадцатым, предпоследним годом правления Траяна. То, что он назван императором в 13-й раз, относится к тринадцати военным победам (с двояким смыслом титула император мы уже встречались). Я привел эту надпись, чтобы обратить внимание читателя на следующий примечательный факт. Траян ежегодно избирается народным трибуном (один раз — до усыновления) и лишь шесть раз за все годы правления — консулом (причем три раза в самые первые годы правления). Между тем по два консула избиралось ежегодно. Отсюда ясно, что должность консула была возвращена сенатской аристократии. Император во время своего избрания в консулы не только присутствует в Собрании народа, но подобно простому сенатору подчиняется всему длительному ритуалу комиций. Я позволю себе процитировать соответствующий фрагмент из Панегирика, чтобы читатель мог почувствовать силу впечатления, которое произвела столь необычная скромность принцепса.

«...ты присутствовал, — говорит Плиний, обращаясь к Траяну, — на своих комициях в качестве кандидата не только на консульство, но и как кандидат бессмертной славы, как создавший прецедент, которому хорошие принцепсы будут следовать, а дурные изумляться... ты терпеливо выслушал длинное молебствие комиций — продолжительный момент, не допускающий улыбки, — и сделался консулом, как один из-нас, которых ты назначаешь в консулы. Оказал ли кто-нибудь из предшествующих принцепсов хоть один раз такую честь как консульской власти, так и народу? Ведь одни из них ожидали дома вестников о своем избрании, заспанные или отягощенные еще вчерашним обедом, другие если и бодрствовали в этот момент, но уже замышляли в своих спальнях ссылки и казни против тех самых консулов, которые их избирали на свое место (то есть руководили выборами. — Л.О.)...

Вот уже прошла торжественная часть комиций, если только подумать об участии в них принцепса, и уже вся толпа пришла в движение, как вдруг ты, ко всеобщему удивлению, стал подниматься к креслу консула и позволил потребовать от себя той присяги, которая известна императорам только потому, что они требуют ее от других... Я поражен, сенаторы, недостаточно доверяю своим глазам и ушам и все задаю себе вопрос: действительно ли я все это видел и слышал? Ведь император — цезарь — август и он же великий понтифик стоял перед консулом, а тот сидел перед стоящим перед ним принцепсом, и сидел без смущения и страха, как будто бы давно привык к такому положению. Мало того, он сидя произносил первым слова присяги, а император повторял слова выразительно и ясно и обрекал в них самого себя и весь свой дом на гнев богов, если он сознательно когда-нибудь нарушит свою присягу... То, что я слышу сейчас впервые, о чем теперь только узнаю, это то, что не принцепс выше законов, а закон выше принцепса, и что то же самое, что запрещено нам, запрещено и цезарю, притом еще и консулу Он присягает в этом перед ликами богов, ибо кому же они так внимают, как не цезарю? Он присягает перед лицом тех, которым надлежит принести такую же присягу, прекрасно сознавая, что никому не следует так свято соблюдать присягу, как тому, для кого особенно важно, чтобы присяги не нарушались». (Там же, 63-65)

Нельзя пройти мимо еще одного упомянутого в Панегирике факта. В год жестокого неурожая в Египте по распоряжению императора из Рима в Александрию были отправлены транспорты с зерном.

«Издревле, — не без торжества замечает Плиний, — укоренилось мнение, что столица наша не может прокормиться иначе, как продуктами Египта. Возгордился надменный и ветреный египетский народ: он, мол, кормит народ-победитель, от его, мол, реки, от его кораблей зависят наше изобилие или наша скудость. Но мы вернули Нилу его богатство: он получил обратно хлеб, который когда-то посылал нам». (Там же, 31)