Римская кровь

Я закрыл глаза и в свете колыхающегося пламени вновь увидел каждое слово, написанное багровой жидкостью: «Глупец не послушался. Теперь он мертв. Пусть тот, кто мудрее, отдыхает в священные Иды мая». По всей видимости, он также подновил предыдущую записку свежей кровью.

— Какая дотошность, — заметил Цицерон.

— Да, и пишет он получше, чем Маллий Главкия. Буквы хорошей формы, и, по-видимому, он не копировал, а писал по памяти. Раб более знатного господина.

— Говорят, Хрисогон держит гладиаторов, которые умеют читать и писать, — сказал Руф.

— Да, нехорошо, что ты убил этого Рыжебородого, — с упреком промолвил Цицерон. — В противном случае мы могли бы узнать, кто его послал.

— Но, по его словам, он пришел от тебя, Цицерон.

— Тебе не следует говорить таким язвительным тоном, Гордиан. Разумеется, я его не посылал. Ты должен был самостоятельно нанять гладиатора, а я бы его оплатил — так мы договаривались. Чтобы быть до конца честным, я забыл о нашем соглашении сразу же после твоего ухода. Я начал работать над наброском защитительной речи, и мне было не до того.

— И все же, когда он явился ко мне под дверь, он ясно сказал моей рабыне, что послан тобой. Это была сознательная уловка, с помощью которой они рассчитывали ввести меня в заблуждение; это значит, что тот, кто его послал, знал о соглашении, к которому мы пришли несколько часов назад. Он знал, что ты взялся платить за одного охранника, который будет сторожить мой дом. Как это возможно, Цицерон? Никто, кроме присутствующих сейчас в кабинете, ничего не знал.

Я уставился на Руфа. Он покраснел и потупил глаза. Обманутая любовь может обернуться ненавистью, а несбывшаяся страсть порой взывает к отмщению. Все это время он был змеей, думал я, пригретой на груди Цицерона, посвященной в самую суть его планов, рассчитывавшей их расстроить. Никогда не верь нобилю, думал я, сколь бы юным и невинным он ни казался. Неведомым мне путем враги Секста Росция манипулировали Руфом в своих интересах. Он действительно был готов пожертвовать моей жизнью и жизнью Секста Росция, лишь бы унизить Цицерона; глядя на его мальчишеское лицо и веснушчатый нос, я не мог в это поверить, но такова римская гордыня.

Я уже собирался обвинить его вслух и раскрыть его тайну — невысказанную страсть к Цицерону, его измену, но в это мгновение тот же Бог, который спас той ночью мою жизнь, предпочел спасти также и мою честь; мне была дарована пощада, и я не унизился перед своим щедрым нанимателем и его родовитым поклонником.

Тирон издал сдавленный, приглушенный звук, словно хотел прокашляться, но у него ничего не вышло.

Как один, мы обратили свои взгляды на него. Его лицо было настоящим воплощением вины: Тирон моргал, краснел, кусал губы.

— Тирон? — несмотря на луковый суп, голос Цицерона был высоким и хриплым. Но на его лице было написано лишь легкое замешательство, точно он решил воздержаться от приговора в ожидании простого и вполне удовлетворительного объяснения.

Руф посмотрел на меня с огнем в глазах, словно спрашивая, как я мог усомниться в нем.

— Да, Тирон, — сказал он, сложив руки и рассматривая свой веснушчатый нос. — Ты хотел нам что-то объяснить? — Он выглядел куда высокомерней, чем можно было от него ожидать. Этот холодный, неумолимый взгляд — маска ли это, которую носят при себе все аристократы, чтобы воспользоваться ею при случае, или единственное подлинное лицо, открывающееся, когда спадут все маски?

Тирон кусал свои пальцы и плакал. Вдруг я понял, что знаю правду.

— Девушка, — прошептал я. — Росция.

Тирон закрыл лицо и зарыдал в голос.

Цицерон был разъярен. Он метался по комнате, как волк. Когда он прохаживался мимо Тирона, который смиренно сидел, заломив руки и всхлипывая, мне иногда казалось, что он и впрямь ударит беднягу раба. Вместо этого он воздевал руки к небу и орал, насколько хватало легких, так что в конце концов он совсем охрип и едва мог говорить.

Порой Руф пытался вмешаться, разыгрывая из себя всепонимающего, всепрощающего нобиля. Роль давалась ему нелегко.

— Но, Цицерон, такие вещи случаются на каждом шагу. Между прочим, Цецилии вовсе не обязательно об этом знать. — Он потянулся, чтобы взять Цицерона за руку, но Цицерон гневно уклонился от рукопожатия, не замечая болезненной реакции Руфа.

— В то время как вся челядь смеется у нее за спиной? Нет, нет, пусть Цецилию можно одурачить так же, как был одурачен я, но не думаешь же ты, что ее рабы ничего не знали? Нет ничего хуже, слышишь, ничего, чем скандал, разыгрывающийся под самым носом римской матроны, чьи рабы смеются над ней у нее за спиной. Подумать только, и это я так опозорил ее дом! Я никогда не смогу посмотреть ей в глаза.

Тирон всхлипывал и вздрагивал всякий раз, как в мимо проносился Цицерон. Я выковыривал кровь из-под ногтей и морщился, чувствуя первые признаки головной боли. В атрии показались первые слабые проблески зари.

— Высеки его, если считаешь нужным, Цицерон. Или придуши, — сказал я. — В конце концов, это твое право, никто тебя не осудит. Но прибереги свой голос для суда. Своим криком ты наказываешь только Руфа и меня.