Римская сатира

Разрушит скоро роскошь стены Марсовы...
Павлин пасется в клетке для пиров твоих,
Весь в золотистой вавилонской вышивке,
А с ним каплун и куры нумидийские,
И цапля, гостья милая заморская,
Пиэты[239]

тонконогая танцовщица,Знак знойных дней и злой зимы изгнанница,
В котле кутилы ныне вьет гнездо свое.
Зачем вам дорог жемчуг, бисер Индии?
Иль чтоб жена в жемчужном ожерелий
К чужому ложу шла распутной поступью?
К чему смарагд зеленый, стекла ценные,
Из Кархедона камни огнецветные?
Ужели честность светится в карбункулах?
Зачем жене, одетой в ветры тканые,
При всех быть голой в полотняном облачке?

   — А чье, по-вашему, — продолжал он, — самое трудное занятие после словесности? По-моему, лекаря и менялы. Лекарь знает, что в нутре у людишек делается и когда будет приступ лихорадки. Я, впрочем, их терпеть не могу: больно часто они мне анисовую воду прописывают. Меняла же сквозь серебро медь видит. А из тварей бессловесных трудолюбивее всех волы да овцы: волы, ибо по их милости мы хлеб жуем, овцы, потому что их шерсть делает нас франтами. И — о, недостойное злодейство! — иной носит тунику, а ест баранину. Пчел же я считаю животными просто божественными, ибо они плюются медом, хотя и говорят, что они его приносят от самого Юпитера; если же иной раз и жалят, то ведь где сладко, там и кисло.

Трималхион собирался уже отбить хлеб у философов, но в это время стали обносить жребии в кубке, а раб, приставленный к этому делу, выкликал выигрыши.

— Свинячье серебро! — Тут принесли окорок, на котором стояли серебряные уксусницы.

— Пир и рог! — Принесли пирог.

— Багор и плот! — Подали багровое яблоко на палочке.

— Порей и персики! — Выигравший получил кнут (чтобы пороть) и нож (чтобы пересекать).

— Сухари и мухоловка! — Изюм и аттический мед.

— Застольное и выходное! — Пирожок и дощечки (для ношения на улице).

— Собачье и ножное! — Были даны заяц и сандалии.

— Под мышкой гадость, а сверху сладость! — Оказалась мышь, привязанная на спину лягушки, и пучок свеклы.

Долго мы хохотали. Было еще штук шестьсот в том же роде, но я их не запомнил.

Так как Аскилт, в необузданной веселости, хохоча до слез и размахивая руками, издевался надо всем, то соотпущенник Трималхиона, тот самый, что возлежал выше меня, обозлился и заговорил: