Римская сатира

Только лишь я узнаю превосходного, честного мужа, —

Чудо такое равняю младенцу двутелому, рыбам

Дивным, найденным под плугом, иль самке мула жеребой;

Я беспокоюсь, как будто с дождем стали сыпаться камни

Или, как длинная гроздь, рой пчел опустился на крышу

Храма, как будто река потекла удивительным током

70 К морю и водоворот молока образует собою.

Горе твое, говоришь, что тебя нечестиво нагрели

На десять тысяч? А что, коль другой потерял двести тысяч,

Тайно ссуженные им? А третий — и большую сумму,

Что поместится едва в сундуке, до отказа набитом?

Так ведь легко и удобно презреть свидетелей вышних,

Лишь бы о том не узнал ни один из смертных. Посмотришь,

Как громогласно лжец отпирается, как он уверен:

Солнца лучами божится он твердо, тарпейским перуном,

Грозным Марса копьем, прорицателя киррского луком;

80 Он побожится стрелой и колчаном Охотницы-девы[376],

Даже трезубцем твоим, Нептун, Эгея родитель;

Лук Геркулеса он вспомнит, прибавит и дротик Минервы, —

Словом, все то, что хранят небеса в оружейной палате;

Если же он и отец, то: «Съесть мне бедную, скажет,

Голову сына, сварив ее в уксусе александрийском!»

Есть и такие, что все полагают случайностью судеб,

Верят, что движется мир без всякого кормчего, смену

Дней и годов оборот производит природа, — и, значит,

Тот или этот алтарь потревожат без всякого страха.

90 (Все же боится иной возмездья вослед преступленью.)

Этот верит в богов, но лжет и так рассуждает:

«Пусть с моим телом поступит Изида, как ей угодно,

Очи мои поразит своим систром[377] разгневанным, только б

Мне, хоть слепому, те деньги спасти, от которых отперся.

Стоят чахотки они, и разбитых колен, и вонючих

Ран: да и Ладас бедняк готов на подагру богатства

Ради, коль он чемерицы не пьет, не зовет Архигена.

Что для него эта слава ступней, проворно бегущих,

Что ему скудная ветвь дает олимпийской маслины?

100 Как ни велик небожителей гнев, он не скоро наступит:

Если хлопочут они покарать поголовно виновных,

Разве успеть им дойти до меня? Я, быть может, узнаю,

Что божество умолимо: таких оно часто прощает.

Многие делают то же, что я, но судьба их различна:

Этот несет в наказание крест, а другой — диадему».

Так от боязни жестокой вины он себя ободряет,

Опережая тебя, к священным зовущего храмам;

Мало того: он готов быть влекомым, гонимым к присяге.

Ибо, когда в нехороших делах проявляется дерзость,

110 Многие верят, что совесть чиста. Балаган он играет,

Вроде тех беглых шутов, что Катулл в своих мимах выводит.

Ты же, несчастный, вопишь, как и Стентор сам не сумел бы

Иль как Гомеров Градив[378]: «Ты слышишь ли это, Юпитер?

Ты не подвигнешь уста, когда должен был бы исторгнуть

Божий свой глас, будь мраморный ты, будь и медный? Зачем же

Благочестиво тебе мы кладем, развернувши бумажки,

Ладан на уголь, телят рассеченную печень и сальник

Белой свиньи? Видно, нет никакого различия между

Ликами вышних богов и Вагеллия статуей глупой».

120 Выслушай, что тебе может сказать в утешение тот, кто

Киников не прочитал и не знает стоических правил,

Розных обличьем своим (ведь стоики тунику носят),

Кто Эпикура не чтит с его радостью малому саду:

Пусть у известных врачей исцеляются тяжко больные,

Ты же доверь свою жилу хотя б подмастерью Филиппа.

Если ты скажешь, что нет на земле столь гнусного дела,

Я промолчу, не мешая тебе бить в грудь кулаками

И ударять себя по лицу раскрытой ладонью:

Кто потерпел беду, у того запираются двери,

130 Деньги же с большим стенаньем семьи поминаются, с большим

В доме смятением, чем мертвецы: у всех непритворна

Будет при этом печаль, не довольствуясь краем раздранным

Платья и мукой очей, орошенных насильственной влагой;

Нет, настоящие слезы текут о потерянных деньгах.

Если ж ты видишь, что рынки полны одинаковых жалоб,

Если, прочтя много раз расписки, и те и другие

Скажут, что сделан подлог и что счет никуда не годится,

Хоть уличает и подпись людей и печать сердолика —

Гемма, какую хранят в шкатулке из кости слоновой, —

140 Что же, простак ты, мнишь, исключенье ты должен составить,

Будто бы сын белой курицы ты, преважная птица,

Мы же простые птенцы, яиц порождение жалких?

Случай твой самый простой, терпеть его надо без желчи;

Есть и похуже дела: нанятого припомни убийцу,

Вспомни поджоги, когда коварно подложена сера,

Чтобы огонь охватил всего раньше двери входные;

Вспомни и тех, кто крадет из храмов древних большие

Чаши со ржавчиной чтимой, богам приношенья народа,

Или венцы, принесенные в храм когда-то царями.

150 Если где этого нет, святотатец найдется помельче:

Он соскоблит позолоченный бок Геркулесу, Нептунов

Лик поскребет, золотые пластинки утащит с Кастора;

Разве смутится привыкший Юпитера целого плавить?

Вспомни и тех, кто делает яд и кто ядом торгует,

Тех, кого надо бы в шкуре быка, зашив с обезьяной, —

В жалкой судьбе неповинной совсем, — утопить в океане.

Это лишь часть преступлений, о коих Галлик[379], столицы

Страж, узнает от рассвета до самого солнца захода.

Если ты хочешь познать человеческий нрав, тебе хватит

160 Дома хотя б одного: через несколько дней возвратившись,

Ты не посмеешь уже после этого зваться несчастным.