Римская цивилизация

Наши источники не отмечают общих условий поворота политики, начинающегося приблизительно с середины 30-х годов. Нечувствительно передают они перемену в личности самого Октавиана. Светоний в биографии Августа изображает нам как бы двух разных людей в два разных периода жизни. Сначала это отталкивающая фигура, человек исключительно поглощенный своими династическими делами, холодно-жестокий, политически-бесчестный, неблагодарный ко всем, кто с ним сталкивается, почти злодей, лишенный всяких идеальных порывов молодости. Сохранились ясные воспоминания о той ненависти, которую вызывал к себе худосочный, болезненный, боязливый и бессердечный наследник блестящего, подвижного и по временам отчаянно храброго диктатора; когда после поражения республиканцев при Филиппи захватили в плен всех, кто не успел кончить самоубийством, в числе закованных в цепи оказался один из старых друзей и поклонников Катона, его alter ego Фавоний. Пленники с Фавонием во главе сговорились, как им встретить победителей: они демонстративно приветствовали Антония императором и осыпали Октавиана ругательствами и проклятиями. В последующую пору жизни Октавиан, как нарочно еще спрятанный под другим именем, Августа, выступает с совершенно другими чертами. Это человек необыкновенно сдержанный, доступный и терпимый, совершенство любезной дипломатии, мягко-осторожный страж конституционных традиций, популярный правитель, умеющий скрывать и маскировать свои чувства, чтобы только поддерживать всех кругом себя в хорошем расположении.

Любители историко-психологических проблем неизменно ломали голову над истолкованием этой метаморфозы. Допускали перерождение личности, психологическое чудо. Представляли себе Октавиана-Августа виртуозом лицемерия, всю жизнь игравшим искусную роль, смотря по обстоятельствам. Принимали за основу его характера пассивность и во всех его действиях и поступках готовы были видеть направляющую руку более значительных людей, чем он сам, его жены Ливии, его военного коллега Агриппы. Новейший историк «Августа и его времени» Гардтгаузен, очень увлеченный своим героем, который в его глазах представляет столь дорогую почему-то многим немецким ученым «властительную натуру» не признает никакой внутренней перемены личности: Октавиан с самых молодых лет идет сознательно неуклонным шагом к своей великой цели – единовластию. С холодным ясным умом, никогда не увлекавшийся, он одинаково верен себе во все эпохи жизни, при всех положениях. Сделавшись из тиранического триумвирата конституционным принцепсом, он вовсе не стал мягче и терпимее; и потом, на вершине успехов, он был способен на всякий акт произвола и жестокости; но подобные приемы «стали ему более не нужны»; Август выбирал, согласно указаниям своего безошибочного внутреннего регулятора, всякий раз то, что было практичнее.

Нам опять приходится отметить по этому поводу склонность большинства историков к преувеличению активной роли личности. Как легко забывается в приложении к историческим сюжетам ежедневный опыт, обнаруживающий в отдельных людях только исполнителей и в лучшем случае истолкователей больших групповых классов и партийных требований и течений! И разве не достаточно еще останется за личностью, если мы признаем в ней умение приспособляться к сильным общественным течениям или к сложившимся общественным организациям? Что касается Октавиана-Августа, его умение прислушиваться и приспособляться к обстоятельствам, людям и партиям было весьма значительно. В этом смысле очень своеобразно уже первое выступление его в политике. В пору крайнего возбуждения милитаризма, среди угловато-солдатских фигур и мастеров чуть не гладиаторской тактики, каковы были люди Цезаревой школы, появляется этот наследник большого имени, правда, легитимированный, но зато лишенный самого важного шанса, военных талантов. Характерно, что в самые решительные минуты военных драм, при Филиппи или во время нападения на Сицилию и столкновения с Секстом Помпеем, Октавиан болен, прикован к одру, все равно, подлинно или фиктивно. Однако он умеет поладить с непокорными военными массами, удовлетворить их самолюбие и их материальные притязания, умеет примириться с легионарным парламентаризмом, и это дает ему возможность стать одним из властителей чисто военного режима триумвиров. В то же время полное торжество военного начала доводит гражданское общество Италии до крайнего, отчаянного раздражения: надо наладить компромисс между единственно возможной опорой власти, которую представляли военные ленники, и протестующей страной, которая не хочет допускать полной экспроприации в пользу этих ленников. И опять нашлись нужные дипломатические данные в несимпатичной замкнутой натуре, опять сказалась ее административная податливость. Дерзкое нарушение традиций заменилось почти преувеличенным к ним вниманием, и мало того, главный актер этого превращения постарался потом уверить всех, что с самого начала у него была единственная цель – «восстановление республики».