Римские призраки

На вопрос, как он ехал из Страсбурга, он ответил:

— Фантастически!

Потом он удовлетворил мое любопытство, описав во всех подробностях свою поездку в спальном вагоне с одной молодой женщиной, которую я тотчас узнал: то была Валерия.

Морпурго — приятный мужчина, и легко понять, как он понравился своей соседке по купе. Правду о его приключении я понял и по некоторым деталям, описанным Морпурго: например, по чувственной привычке попутчицы совать язык в ухо партнера (личная подпись Валерии).

— И ты не предложил ей встретиться в Риме?

— Что ты, моя жена ужасно ревнивая женщина, да и попутчица моя замужем или что-то вроде того — так я понял. В общем, там какая-то постоянная связь.

Я ждал, что меня охватит приступ ревности, но нет, мне стало ясно, что Валерию надо принимать такой, какая она есть, как женщину, способную иметь две параллельные любовные связи или, как в данном случае, готовую охотно позволить себе роскошь «мимоходом» провести ночь любви с архитектором Морпурго, хорошо понимая, что все начнется и окончится на узкой полке спального вагона.

Никакой ревности, только неприятное щемящее чувство. Я спрашивал себя, нормальна ли моя реакция, или же я опять бегу по краю пропасти, как мне сказал однажды мой друг, пытавшийся заманить меня на кушетку психоаналитика. Нет, и еще раз нет. «Психоанализ и есть тот самый недуг, от которого он берется нас излечить», — сказал я ему, приведя знаменитый афоризм Карла Крауса. Во всяком случае, я решил ни слова не говорить Валерии об этой ее авантюре. Похоже, что там-там, там-там-там идущего поезда играет роль сильного афродизиака, но это, конечно, не оправдывает поведения Валерии. Или оправдывает? Счастье, что я не ревнивец, в противном случае мне пришлось бы надавать ей пощечин или, еще хуже, устроить ей, как делают ревнивые любовники, вульгарную сцену, о каких можно прочесть в газетной хронике. Сейчас в моде кухонные ножи.

Земля вертится, и люди доходят до крайностей. Надо взять на заметку эти размышления, так как я решил, что когда-нибудь составлю из них книгу. У меня уже написано немало страниц в форме отрывков из романа. Никаких ножей.

Кларисса

Я не могла понять, что за настроение было у Джано по возвращении из Страсбурга. Он вернулся уже неделю назад. А я до сих пор жду, когда он расскажет мне о своей поездке. Обычно всякие конгрессы дают нам пищу для разговоров по меньшей мере на несколько дней, за исключением теории деконструкции, над которой он работает в университете и которая исключена из нашей домашней жизни. Но теперь вообще никакого отчета и дурное настроение, словно его выступление оказалось неудачным. А вот Тиберио Морпурго, его университетский коллега, тоже ездивший в Страсбург, говорит, что Джано там блистал и удостоился бури аплодисментов. Так чем же объясняется его плохое настроение?

Ничего. Надо будет запретить ему читать газеты, потому что из-за каждого неприятного сообщения, а уж наша макаронная Италия выдает их ежедневно, у Джано начинается приступ меланхолии, повышается кислотность, наступает бессонница и аллергическая астма. По ночам он просыпается, садится на кровати и стонет из-за своего бессилия и невозможности справиться с несчастьями мира, но главное — Италии. «Ну что я могу сделать?» — спрашивает он меня. Да ничего, бедный Джано. Разве что разбудить меня в четыре часа ночи, то есть утра. И тогда он запускает пальцы в волосы, словно беды, обрушивающиеся не только на Италию, но и на Ирак, Пакистан, Иран, Индию, Китай, на все Средиземноморье и на Соединенные Штаты, имеют к нему прямое отношение. Фрустрация, почти достигшая точки кипения.

Бедный Джано, я всегда старалась его утешить:

— Ничего не поделаешь, все мы плывем на одном «Титанике».

Уж лучше бы мне не поминать этот злосчастный «Титаник». Мы тонем, — заявил Джано, не умеющий плавать и безумно боящийся воды. Самый настоящий приступ истерии у человека, идущего ко дну. Я испугалась, потому что он стал задыхаться, словно и впрямь оказался под водой, спрыгнул с кровати, уцепился за столик, как за обломок судна, чтобы не утонуть. Лицо все в поту, глаза вытаращены от страха, дрожащие руки. Дать бы ему что-нибудь успокоительное, но в прошлый раз он так взбеленился, что выбросил из окна целую пачку «Лароксила».

Видели бы его студенты!

Наконец он сел на диван и понемногу, без слов, неподвижный как факир, стал приобретать свой более или менее нормальный вид. Минут через десять он очнулся, потянул меня к себе на диван и захотел заняться любовью — с душевным порывом и яростным натиском. К счастью, прислуга спала и не прибежала ко мне на помощь, как это было несколько месяцев назад, когда она услышала мой визг, доносившийся из гостиной. Иногда, занимаясь любовью, я издаю пронзительные вопли. Зандель вставил в окна двойные рамы и обил войлоком дверь в комнате рядом со своим кабинетом.