Римские призраки

Джано отличный муж еще и благодаря Валерии — как ресурсу на всякий случай, — так же, как я была отличной женой до настоящего момента благодаря существованию Занделя. И это равновесие внезапно нарушилось из-за его поездки в Нью-Йорк, а потом из-за болезни, которая окончательно вынесла его за скобки. Вот почему я подумала о спасении моей семейной жизни, когда прочитала в «Мессаджеро» пару строк, сообщавших о презентации в книжном магазине «Новые страны» книги Луччи Нерисси «Подозрительное равновесие» — об опасности манипуляций культурой. Именно это я поняла из выступлений обоих ведущих и из слов самого Луччи Нерисси. А я-то думала, что он пишет романы.

Какой красивый голос, говорила я себе и слушала Луччи, не вникая в то, что он говорит, какой красивый голос. Я понимаю, как птицы используют свои трели в качестве средств обольщения. Даже слоны и крокодилы издают громкие любовные призывы. Голос Луччи Нерисси возбуждал меня настолько, что я едва не испытала оргазм прямо там, в магазине. Я поговорила с женой нашего аптекаря, которую часто встречаю, прогуливаясь между пьяцца Навона и Пантеоном, где мы ведем с ней доверительные беседы.

«Ну как же?» — сказала она и призналась, что влюбилась в своего мужа беседуя с ним по телефону и изменила ему (один, один только раз!) с певцом из хора академии «Санта Чечилия». Я, конечно, не назвала ей имя покорителя моего сердца, а главное — не посвятила в последствия этого покорения. Жена аптекаря не только специалист в вопросах эротики, но и ужасная ханжа.

Джано

Похоже, что бедный Зандель безнадежен. Он не страдает, болей у него нет, но, судя по всему, так слаб и подавлен, что с трудом держится на ногах. Каждый раз, когда я звонил, Ирина говорила мне, что он предпочитает никого не видеть, так как это его утомляет. Вот я и отказался от встреч с ним. Но однажды Ирина сама неожиданно позвонила мне и сказала, что Зандель охотно бы со мной повидался. Что случилось?

Я пошел навестить его. Он был очень бледный и усохший, но, по правде говоря, он и здоровый был бледным. Сейчас казалось даже, что Зандель в хорошем настроении. Он говорил, что чувствует себя неплохо, ничто его не мучает, кроме сильной усталости, невероятной общей усталости — до самых пальцев ног. Можно было подумать, что его болезнь — это усталость, и она скорее причина, чем следствие, или, по крайней мере, и причина, и следствие болезни одновременно.

— Все это из-за каких-то дерьмовых эритроцитов, — повторял он.

Но ничего не сказал о переливаниях крови, и я, естественно, о них не заговаривал. Жена предупредила меня, что лучше с ним не говорить и о работе, если только он сам не выберет эту тему для беседы. Так о чем же мы могли говорить? Впервые за все время нашего знакомства у меня появилось ощущение, что Зандель как-то переменился, словно претерпела изменения его личность; он стал немного другим, и я подумал, что такая тяжелая болезнь, как у него, действует на саму сущность индивида. И эти постепенные вливания чужой крови — вот подлинная причина того, что я с трудом узнавал Занделя после стольких лет знакомства.

И еще что-то странное появилось в его голосе, в его взгляде, несосредоточенном и уходящем куда-то вдаль. Это был еще Зандель, согласен, но Зандель расслабленный и растерянный — может быть, именно из-за всех этих переливаний, из-за всей этой чужой крови, бегущей по его жилам. Я отдавал себе отчет в абсурдности своей мысли, но разве не может в абсурдности иногда проскальзывать немножко правды? Кем были его доноры? На месте Занделя я бы, конечно, захотел познакомиться с ними. Чью кровь вливали в его вены? Мужскую или женскую? Итальянскую или иностранную? Нордическую, азиатскую, африканскую? Может, кровь какого-нибудь проходимца? Нет ли опасности вместе с эритроцитами перелить ему какой-нибудь вредный вирус? Конечно же нельзя требовать у доноров сертификат о хорошем поведении. Не знаю, беспокоят ли Занделя эти вопросы, поскольку разговоры о крови во время этой встречи были запрещены.

Мы беседовали об университете, основываясь больше на сплетнях, и наконец, чтобы нарушить внезапно возникшее молчание, я решил прибегнуть к моему излюбленному средству — анекдотам, которые Кларисca так ненавидит, — но ведь ее с нами не было, да и присутствие Ирины не служило помехой. Дело не в анекдоте, но я все же решил пересказать ему известный парадокс в надежде оживить его интерес к разговору.

— У тебя двое родителей, — сказал я, — а твои родители в свою очередь имели по паре родителей. Оглянемся назад и убедимся, что за одно поколение мы переходим от двух человек к четырем. Каждый из четырех в свою очередь имел двоих родителей, и в двух поколениях, — ведем обратный отсчет, — у нас получается восемь человек. Идем назад от поколения к поколению. Каждый из восьми наших предков имел, естественно, двух родителей, и вот у нас уже шестнадцать человек. От шестнадцати мы получаем тридцать два, а от них шестьдесят четыре. Примем во внимание какой-нибудь неожиданный пропуск в каждом поколении. И куда же нас приводит этот процесс?